Ирина Дедюхова - Время гарпий

— Вы еще кому такое не скажите, — зашикал на него сатир. — Это не гуси были, а гуси-лебеди! В соответствии с местным колоритом. Лебедь — не только священная птица Афродиты, но и вашего директора — Аполлона, бога поэзии, прорицания и музыки. Но сатиры, горгоны, музы и прочие твари, о которых упоминать сегодня не следует, — хтонические существа. Вам известно, что это такое?

— Приблизительно, — уклончиво ответил Николай.

— Я так и понял, — проворчал сатир. — Знаете, люди вообще любят создавать дирекции и приносить обильные жертвы разным директорам. А потом так радуются, когда им удается орден вручить и спровадить в министерство! Меня эта особенность умиляет до крайности. Так вот лебедь всегда был священной птицей муз Эрато и Клио. Задолго до того, как им дирекцию в виде Аполлона навязали.

— Вот оно что! Поэтому сегодня такой экстравагантный способ доставки, да? — спросил Николай. — Что-то такое читал про путешествия Аполлона на колеснице, запряженной белоснежными лебедями. Поздней осенью он улетает далеко на север, в блаженную страну Гиперборею, чтобы весной вернуться назад в Дельфы.

— На колеснице он начал летать, когда стал над музами директором, — уточнил сатир. — Раньше просто летал на гусе и не жаловался. Млечный путь в древности назывался Гусиной Дорогой. Чтобы избежать ваших вопросов, сразу скажу, что во время весеннего перелета расположение Млечного Пути совпадает с направлением птичьих стай. А вот там — созвездие Лебедя.

— Как все запутано! — сказал Николая, глядя на низкие яркие звезды, висевшие над ними.

— Так и получается, что на Гусиной Дороге летит Лебедь, — сказал сатир, подавая Николаю упавший с головы лавровый венок. — За год Лебедь проделывает круг над землей, зимние месяцы он проводит над Элладой, а летом здесь виден почти в зените. Он появляется здесь из-за горизонта весной, и как-бы летит дальше на юг. Сегодня наступает летнее солнцестояние, Лебедь поворачивает к западу, а затем на север… Глубокой осенью он опять до весны исчезнет за горизонтом… — Как поэтично! — рассеяно заметил Николай.

— Да, кстати, о поэзии, — озабоченно произнес сатир, остановившись на минутку. — Вы, конечно, не в курсе, что раз сегодня День Лебедя, это означает, что сегодня все должно быть связано с поэзией.

— Я знаю стихи, не волнуйтесь! — успокоил его Николай. — После порции дикого вепря, я смогу читать их хоть до утра! Но пока тут у вас все не попробую, даже не просите! Вот хоть вспомнить, что по этому поводу сказал Александр Сергеевич…

— Не совсем подходит к случаю, — с большим сомнением ответил сатир. — Сегодня приветствуются стихи про лебедей. Вы хоть в курсе, что Вергилия называли «мантуанским лебедем»? И многие поэты удостаивались такого имени. Ведь и у вас пик карьеры — это «Лебединое озеро». Пришли! Садитесь здесь!

— А разве мне не надо подойти к тем дамам? Чтобы как-то обозначиться? — покорно спросил его Николай.

— Расслабьтесь! — махнул на него штанами сатир. — У нас тут важная мистерия — проводы Лебедя. В качестве символа чистоты инициированных и всего такого прочего. Никто ни к кому в душу не лезет, никого ни к чему не принуждает. Дамы решили выступить на вашей стороне исключительно ради собственного удовольствия. А вы так настрадались, что за такое по морде бить надо, а не пытаться обозначиться. Давайте, я вам подушку подоткну. Удобно? Еще подушек принести?

— Спасибо, удобно! — недовольно сказал Николай, потому что сатир, взбивая подушку, нечаянно попал ему кулаком в бок. — Вы мне тех рулетиков еще принесите и дикого вепря, если можно.

— Сейчас! — с готовностью сказал сатир. — И виночерпия к вам пришлю! Если подушки понадобятся, вы у Эвтерпы выдерните, не стесняйтесь! Она семь подушек под себя загробастала!

Сатир ушел, и Николай мысленно согласился, с его выбором места. Хотя пара дополнительных подушек нисколько не помешала бы. Но сам вид окруженного дубравой лесного озера, в котором отражались звезды, поразил его величием и покоем, которого так не хватало в жизни, особенно, в последнее время. На потемневшую водную гладь прямо с ночного неба на неподвижную опускались снежно-белые грациозные птицы. Коснувшись воды, они превращались в тоненьких прекрасных девушек, среди которых Николай узнал и Гелю. Она танцевала так, что у него захватило дыхание, и выступили непрошенные слезы.

Сидевшие напротив него четыре женщины в белых хитонах так же завороженно глядели на озеро. Ветер донес до Николая слова высокой светловолосой дамы со строгим лицом: «А в целом неплохо получилось с гусями-лебедями, не переживай!» Она протянула руку и похлопала по плечу женщину, сидевшую слева от нее через пустовавшее кресло с резными подлокотниками.

Самой молодой из них была невысокая полноватая особа, которая, только взглянув на необыкновенно красивых девушек-лебедей, обратилась к подругам, сосредоточенно смотревшим на озеро: «А можно в финале написать, что в процессе уменьшения и последующего увеличения мы резко похудели на пятнадцать, тире двадцать килограмм?» И дамы привычно по-гусиному шикнули на нее: «Заткнись!»

Николай догадался, что это и есть Эвтерпа, потому что к ней подошел сатир с его штанами на шее и попытался отнять пару вышитых бархатных подушек. Дама ловко отбивалась от него, пригрозив, что сейчас устроит ему «лебединую песню».

Тут две прекрасных нимфы начали с радостным приветствием сервировать возле него стол, в руке у него оказался большой кубок, который тут же наполнил сатирвиночерпий, и он потерял интерес к бою подушками, развернувшемуся между музами и сатирами, бежавшими на помощь к своему товарищу, явно терпевшему поражение.

Самая худенькая муза, вцепившись в кудри несчастного сатира со штанами на шее, заорала, что он не имеет право портить им культурное мероприятие своим жлобством.

— Так она ведь семь подушек взяла! — чуть не плача, сказал сатир, растирая густую шевелюру. — Это же неправильно, когда у одних — семь подушек, а у других — только одна. Надо же на всех поровну поделить.

— Вот иди и штаны эти на всех подели! — ответила ему Клио. — Мы в кои веки на балет вырвались, а он тут к нам лезет подушки выдергивать! Можно как-то не сбивать пафос текущего момента?

Николай пожал плечами, отвернувшись от них к озеру. Глядя танец белых, будто светившихся под луной девушек, он боковым зрением заметил, как Эвтерпа стала на подушки ногами и громогласно сообщила, что больше не может сдерживаться. Протянув руки к скользившим по воде девушкам, она нараспев стала декламировать стихи Константина Бальмонта, которые Николай когда-то читал.

Душа погружалась в долгожданный покой, а благоухающая природа послушно откликалась поэзии. На последних строчках возле озера появился чем-то смутно знакомый ему принц, с восторгом протянувший руки к Геле. Рассмотреть принца он не успел, в этот момент его кто-то опять ткнул в бок, и до боли знакомый голос произнес прямо над ухом: «Хорошо сидим!»

Он обернулся, с удивлением увидев рядом с собой могучего старца в алой тоге, закрепленной на правом плече круглой бронзовой бляхой.

— Добрый вечер! А там — Игнатенко? — тихо спросил он Хроноса.

— Он самый! — подтвердил тот.

— А я думаю, что так Геля успокоилась, не плачет… Спасибо, даже не надеялся! — окончательно растрогавшись, поблагодарил его Николай.

— Думаешь, мне делать нечего, да? У меня забот — полон рот, — ответил Хронос, набивая рот куском вепря. — Ты понятия не имеешь, сколько сдерживалось время! С конца XIX века заставляют наверстывать! Мне лишние неприятности совершенно ни к чему! Это Каллиопа так написала, будто каждую ночь к заповедному Лебединому озеру прилетают девушки-лебеди, где их на камушке уже поджидает принц, которого под микитки доставляют сюда два гуся — один белый, другой серый. И видеться они могут только ночью!