— Лошадку бы мне… Дай лошадку… А я тебе чем хочешь услужу.
— Так тебе же выделяли. В порядке помощи престарелым. На прошлой неделе выделяли.
— Так то за глиной. Печка было вовсе развалилась. Спать на ней было страшно.
— А ты там на печи легше кувыркайся со своей старухой…
— Так ведь это не от трясения… Это, я так мечтаю, от грому. В том боку, знаешь, где печурка, где спички складены да скляночки всяки, после грому трещина выявилась… Ладно, еще дыма не было. А к пасхе дыра разошлась с палец толщиной, кирпич задышал, сам по себе вываливается, без причины.
— Замазал?
— Замазал. Спасибо тебе…
— Ну и хорошо.
— Хорошо… Теперь ладно…
Дед забыл, зачем пришел, и хлопал глазами на все стороны.
— Ты, дедушка, давай вечером в клуб, на суд, — сказал председатель. — И супругу гони.
— Да я ж хворый… Спину ломит по самую шею. А старухе недосуг… Пироги стряпает… Сынок приезжает…
— Игорь Тимофеевич? — спросил председатель с уважением.
— Игорь Тимофеевич.
— Чего ж его к нам тянет? Ему бы, по его калибру, на пляж куда-нибудь. В какую-нибудь Алупку.
— Отца с матерью не забывает… Каждый год ездит проведать. — Дедушка вдруг вспомнил, зачем пришел, и застонал снова. — Я к тебе насчет лошади, Иван Степанович… Мне бы на станцию…
— Сегодня никак невозможно. Весь конский парк мобилизован. Срочно надо перевезти удобрение. Это тебе известно?
— Неизвестно.
— Как же так? В протоколе записано, а тебе неизвестно… Вот люди сидят — тоже из Москвы, а на такси прибыли… и ты бы так. Окажи сыну почет: разорись на такси.
— Да где ж у меня рубли-то! На такси!
— На трудодни дали?
— На трудодни дали! Курей не прокормить.
— Сроду ты такой, Леонтич. Колхозом недовольный, а с колхоза тянешь. Хныкаешь все!
— Да я не хныкаю, — перепугался дедушка. — Я пе жалуюсь. Разве я жалуюсь? Жизнь хорошая стала, да я-то плох… Болезнь одолела. Застыл весь… — Он показал родителям Пастухова руку. — Пальцы вон какие синие… Как в стужу.
— К старухе чаще приваливайся, — сказал председатель. — Она согреет.
— Тебе все смех. Рука — гляди какая синяя… Как баклажан.
С ним можно говорить до вечера, с этим Леонтичем, не сходя с места, и все равно ни до чего не договоришься.
Хотя ему и объяснили обстановку с конным парком, он все равно не отставал. А тут и Митька Чикунов прибежал с объявлением, что мотор у траспортера сгорел,
— Как же это он так у тебя сгорел? — спросил председатель.
— Метла в транспортер попала.
— По собственному желанию?
— Как?
— Сама, мол, попала? По собственному желанию?
— Кто ее знает.
— Виноватого, значит, не нашли?
— Где его найдешь?
— А не найдешь — рублем отвечать будешь.
Они долго пререкались, а дедушка беспрерывно просил лошадь, и все же председатель ухитрился среди этого шума диктовать указания: на первый ряд никого не пускать, оставить его для приезжих родителей, выделить комсомольца — отгонять ребятишек и выпивших, продумать вопрос с ночлегом: суд, очевидно, затянется, и судьи останутся ночевать…
Иван Степанович диктовал указания, Митька кричал, что он не виноватый, а дедушка беспрерывно, как заведенный, просил лошадь.
Председатель снова переключился на Митьку, а я стала глядеть в окно. Небо дымное, тяжело свисло. Тучки серые, закопченные. Женщины перебегают под дождем от избы к избе. Я глядела в окно, и мне все жальче становилось Раскладушку. Хотя он и провинился, и вина его укладывается в статью, и надо его, конечно, проучить, и никто он мне, этот Пастухов, а жалко его почему-то.
Мне вспоминается, как я первый раз увидела его в прошлом году, кажется в августе, когда он приехал к нам наниматься, и вежливо сидел на этом самом месте, где сейчас я, — долговязый, худущий, с длинной шеей и с большим кадыком. И лицо его казалось с непривычки дурашливым. На нем были узкие, как перчатки, бледно-синие штаны на двойном шве, с карманами на блестящих гвоздочках.
Иван Степанович медленно вникал в личное дело, медленно перечитывал заявление.
Подробно я не смогу процитировать, но помню, что заявление было с огоньком: веселое было заявление. Пастухов обещал поехать в любой колхоз — куда пошлют: «Куда, мол, ткнете пальцем на карте, туда и поеду» — и всю свою жизнь обещал посвятить подъему сельского хозяйства. Помню, Иван Степанович собрал всех, кто в ту пору околачивался в правлении, и зачитал заявление вслух, с ударением, так оно ему понравилось. Кому-го пришла идея послать заявление в прессу, но Пастухов категорпчески стал возражать, даже рассердился. Ивану Степановичу понравилось и это. Он написал резолюцию, вычертив хвостиком своей фамилии особенно красивого голубка, и склал документы в папку впредь до заседания правления. Потом велел всем выйти, налег на стол И уперся в Пастухова своими острыми, калмыцкими глазами. — Так, — сказал он. — Значит, у тебя в Москве отдельная квартира?
— Отдельная.
— Сколько комнат?
— Четыре.
— А семья?
— Трое. Отец, мать и я.
— Из каких же это соображений тебе такие хоромы выделили?
— Это не мне. Это отцу. Он нейрохирург.
— Кто?
— Заслуженный врач. Профессор. По мозгам.
— Хорошо зарабатывает?
— Хорошо.
— На книжку небось кладет?
— Кладет.
— Ладно, — вздохнул председатель. — Поскольку у нас с тобой формальности закончены, скажи мне теперь, по какой причине ты выписался из Москвы. Говори как на духу, не изворачивайся. И не бойся. Спрашиваю я тебя исключительно для контакта, поскольку нам с тобой вкалывать рядом не один год. Давай. Дальше меня никуда не пойдет.
Пастухов долго смотрел на председателя с изумлением.
— Так ведь… — сбивчиво начал он. — В заявлении ведь указано…
— Недопонимаешь, — терпеливо прервал председатель. — Я тебя причины спрашиваю, ясно? Личные причины. Ясно? Может, баба?
— Какая баба? — спросил Пастухов с недоумением.
— Обыкновенная. Женского полу. Бывает, от баб бегают. От алиментов. Вон у нас одного нашли. Стреканул аж с Курильских островов…
— Что вы! — Пастухов вспыхнул, как светофор. — Ну, правда… Действительно… Каким бы смешным вам это ни показалось, а правда… Я прочитал материалы Пленума… Обращение к молодежи. И принял для себя решение…
— Опять недопонимаешь, — остановил его председатель. — Я не политграмоту экзаменую, ясно? Парень ты эрудированный, это заметно… По линии выпивки как у тебя?
— Никак. Я непьющий.
— Случаем, не сектант?
— Случаем — нет.
— А ты не кусайся. Нам вместе работать, вот я и интересуюсь. У нас вон на отчетно-выборном собрании отмечаю достижения за минувший год, а энный товарищ из зала подает реплику: «Горько!» Крикнул, как на свадьбе. Ничего такого у тебя в техникуме не было?
— Ничего не было. — Пастухов взглянул осторожно, не забавляется ли над ним председатель.
Но председатель не забавлялся.
— Как хочешь, — сказал он грустно. — Народ со мной беседует откровенно. А к тебе у меня претензий нету. Хотел сразу контакты наладить, а не доверяешь— твое дело.
Пастухов подумал немного и спросил:
— Можно идти?
— Ступай. Жить будешь в избе у Бугрова. В боковушке. От него жена убегла, он один. Тебе в самый раз будет. Я тебе туда свой телевизор снес. Все равно глядеть некогда. Только ты Бугрову не давай ручки крутить. Сам пользуйся.
Пастухов остановился у порога, подумал и вернулся,
— Ладно, поделюсь, — тихо проговорил он. — Поделюсь, зачем приехал.
— Ну вот. Так-то лучше. Сам знаешь: истина все равно выйдет наружу, не сейчас, так после.
— У меня мечта есть, — сказал Пастухов, потупившись, как невеста. — Заветная.
Председатель глянул на него недоверчиво.
— Да, мечта, — повторил Пастухов твердо, не поднимая глаз, — мечта о том, чтобы поднять производительность в колхозе. Резко и решительно. В один год.
— А-а-а! — протянул председатель скучным голосом. — Такая мечта имеется у каждого сознательного труженика.
И стал собирать бумаги.
— Нет, уж теперь подождите! — заволновалстя Пастухов. Худое скуластое лицо его покрылось пятнами. — Раз уж на то пошло, послушайте… А то я в дурацком положении…
— Ну давай. Только короче.
— У вас сколько тракторов?
— Ну, двадцать.
— И «Беларусь» есть и ДТ-54?
— «Беларуси» — четыре штуки, дизелей — шесть.
— А вы задавались вопросом, на каких скоростях работают у вас эти трактора? — спросил Пастухов медленно. — На каких скоростях вы пашете, сеете, культивируете?
— Как положено по инструкции, — сказал Иван Степанович, проглядывая бумаги. — На второй.
— Другими словами, техника на колхозных полях плетется так же тихо, как сивка с сохой. Так?
