— Что же вы не едите? — спросил он, прерывая затянувшуюся паузу.
— Я еще успею.
Курила она так, как курят американки, изображенные на обложках иллюстрированных журналов и на киноэкранах: те же жесты, та же манера надувать губы при курении. И позы она заимствовала оттуда же: слегка откинула на плечи свое меховое манто, открыв взорам черное шелковое платье, и сидела, скрестив длинные ноги, обтянутые тонкими чулками.
Он мог рассмотреть ее, даже не глядя в ее сторону. Вдоль всей задней стены сосисочной тянулось зеркало, и они видели друг друга сидящими рядом. Отражение было очень резким и, несомненно, немного искажало черты лица.
— Вы тоже не едите! — заметила она. — Вы недавно в Нью-Йорке?
— Почти шесть месяцев.
С чего это он вдруг решил ей представиться? Конечно, из-за желания произвести впечатление, о чем тотчас же пожалел.
— Франсуа Комб, — произнес он не без некоторой развязности.
Должна же была она слышать! Однако она никак не отреагировала. А ведь она жила какое-то время во Франции.
— А когда вы жили в Париже?
— Погодите… Последний раз три года тому назад… Я побывала там по возвращении из Швейцарии, но на этот раз я долго не задержалась.
Она добавила:
— Вы бывали в Швейцарии?
И не дожидаясь ответа:
— Я провела две зимы в санатории в Лейзине.
Любопытная вещь: именно эти слова побудили его впервые посмотреть на нее как на женщину. Она продолжала с наигранной веселостью, которая взволновала его:
— Это не так ужасно, как считают многие. Во всяком случае, для тех, кто благополучно выкарабкался оттуда… Меня заверили, что я окончательно вылечилась…
Она неторопливо раздавила сигарету в пепельнице, и он еще раз обратил внимание на этот кажущийся кровавым след, который оставили там ее губы. Почему-то в его мозгу мелькнула на секунду мысль о Винни, которую он так ни разу и не видел!
Он вдруг понял, что, наверное, из-за ее голоса. Он не знал ни имени, ни фамилии этой женщины, но она несомненно обладала одним из голосов Винни, тем ее голосом, в котором звучали трагические нотки и животная тоска.
Правда, здесь это было несколько приглушенно и напоминало плохо зарубцевавшуюся рану, когда уже не страдаешь от острой боли, но ощущаешь в себе ее постоянное присутствие, ставшее привычным.
Она стала заказывать что-то, обратившись к негру. Комб нахмурился, ибо в ее интонации и выражении лица он обнаружил точно такое же, еле приметное, но явное намерение понравиться, которое он почувствовал, когда она обращалась к нему.
— Ваша яичница совсем остыла, — сказал он с некоторым раздражением.
На что, собственно, он надеялся? Почему у него возникло желание оказаться вне этого зала, подальше уйти от их отражений в этом грязном зеркале?
Неужели он полагал, что они уйдут вот так просто, даже не познакомившись?
Она принялась есть яичницу с раздражающей медлительностью, отвлекаясь время от времени на то, чтобы подсыпать перцу в стакан томатного соку, который только что заказала.
Это было похоже на фильм, снятый замедленной съемкой. В углу один из моряков страдал от той же болезни, от которой именно в эти минуты должна была страдать Винни. Его спутник трогательно, по-братски заботился о нем, а негр взирал на них с полнейшим равнодушием.
Прошло не меньше часа. Они по-прежнему сидели там же, а он так ничего и не узнал о ней. Его раздражало, что она непрестанно искала повод продлить пребывание в этом заведении.
Он вбил себе в голову, как будто это само собой разумеющееся, что они уйдут вместе, а в таком случае она своим необъяснимым упрямством как бы отбирала у них часть того времени, которое им было отпущено судьбой.
Между тем его занимали разные мелочи. Например, акцент. Хотя она и говорила на безупречном французском, все же он различал какой-то легкий акцент, который никак не мог определить.
Только когда он ее спросил, американка ли она, и в ответ она сказала, что родилась в Вене, тогда он все понял.
— Здесь меня называют Кэй, но когда я была маленькой, меня звали Катрин. Вы бывали в Вене?
— Да, бывал.
— Ах!
Она посмотрела на него примерно так же, как он до этого смотрел на нее. В общем-то, она ничего не знала о нем, а он — о ней. Было уже больше четырех часов утра. Время от времени кто-нибудь входил, взявшись бог знает откуда, и усаживался на один из табуретов с усталым вздохом.
Она все продолжала есть, заказала какой-то ужасный на вид торт, покрытый бледноватым кремом, и кончиком чайной ложки стала отламывать от него маленькие кусочки. В тот момент, когда он решил, что наконец все кончено, она подозвала негра, чтобы заказать у него кофе. А поскольку ей подали его очень горячим, нужно было еще ждать.
— Дайте мне, пожалуйста, сигарету. У меня больше не осталось.
Он знал, что она не уйдет, пока не докурит, и не исключено, что попросит еще одну. Он сам изумлялся своему бессмысленному терпению.
А оказавшись на улице, разве она не может просто протянуть ему руку и попрощаться?
Когда же, в конце концов, они все-таки выбрались наружу, на перекрестке было пусто, только какой-то мужчина спал стоя, прислонившись к входу в метро. Она не предложила взять такси и самым естественным образом уверенно двинулась по тротуару, как будто этот тротуар должен был куда-то привести ее.
И только когда они прошли уже сотню метров и после того, как она два раза споткнулась из-за своих высоких каблуков, она взяла под руку своего спутника так непринужденно, как если бы они ходили всегда по улицам Нью-Йорка в пять часов утра.
* * *
Он, очевидно, будет помнить все самые мельчайшие подробности этой ночи. Но пока она длилась, он никак не мог отделаться от ощущения несуразности, странности всего происходящего; оно казалось ему каким-то ирреальным.
Только когда они прошли мимо десятка зданий, он вдруг понял, при виде маленькой церквушки, что они идут по нескончаемой 5-й авеню…
— Интересно знать, не открыта ли она? — сказала Кэй, остановившись.
Потом с неожиданной ностальгией добавила:
— Я так хотела бы, чтобы она была открыта!
Ему пришлось по ее настойчивой просьбе пойти и убедиться, что все двери церкви были закрыты.
— Тем хуже… — вздохнула она, снова взяв его под руку.
Потом, когда они чуть отошли:
— Мне больно ногу, жмет туфля.
— Может быть, стоит поискать такси?
— Нет, идем дальше.
Ему был неизвестен ее адрес, а спросить он не решался. Странным было это ощущение — так вот идти и идти по огромному городу, не имея ни малейшего представления ни о месте, где они находятся, ни об их самом ближайшем будущем. Он увидел их отражение в витрине. Не иначе как от усталости, она несколько склонилась к его плечу, и он подумал, что их можно принять за влюбленных, таких, какие еще вчера у него, в его одиночестве, вызывали раздражение.
Ему приходилось, особенно в последние недели, не раз сжимать зубы, когда мимо него проходила пара, от которой исходило почти физическое ощущение любовной близости.
И вот теперь в глазах других людей они тоже кажутся такой парой — странная пара!
— А вы не против выпить сейчас немного виски?
— Я думаю, что это запрещено в такое время.
Но она уже ухватилась за эту новую идею и потянула его в ближайшую улицу, пересекающую 5-ю авеню.
— Нет, погодите… Это не здесь… Это на следующей…
Она дважды от волнения ошибалась, не могла найти нужный дом, пока наконец ее нервные усилия не увенчались успехом: открылась запертая дверь маленького бара, откуда просачивалась небольшая полоска света. На них с изумлением уставился мойщик посуды. Но это ее не остановило. Она принялась его настойчиво расспрашивать, и в конце концов, после примерно четверти часа каких-то хождений, они очутились в подвальном помещении, где трое мужчин с сумрачным видом пили у стойки. Место было явно ей знакомо. Она назвала бармена по имени — Джимми, правда, вскоре вспомнила, что его звали Тедди. Тогда она подробно принялась разъяснять свою ошибку равнодушному бармену. Она также стала говорить о людях, с которыми приходила сюда однажды, но тот продолжал смотреть на нее пустым, ничего не выражающим взглядом.
Ей понадобилось примерно полчаса, чтобы выпить стакан виски, и она захотела еще один, а затем закурила сигарету, как всегда якобы последнюю.
— Вот докурю эту сигарету, — обещала она, — и мы пойдем…
Она стала более словоохотливой. На улице ее рука сильнее сжала локоть Комба, она едва не упала, выходя на тротуар.
Вдруг она заговорила о своей дочери. Ее дочь жила где-то в Европе, но он так и не смог выяснить, где и почему она с ней рассталась.
Они оказались в районе 52-й стрит и теперь могли видеть в глубине каждой из ее пересекающих улиц огни Бродвея и темную подвижную массу людей на его тротуарах.
