Нерешительно поворачиваюсь, иду домой и думаю об отце, об Оливье, о том, что бы стали делать они, если бы узнали правду. Неужели у отца не возникло подозрений? Но если возникли — а мне кажется, да, — он отвергает их, предпочитает оставаться в неведении.
Ну а брат просто не способен сохранить тайну вроде этой. Он твердо решил пойти в армию, и, по-моему, для него это наилучший выход.
Мне по-настоящему холодно. Я едва сдерживаюсь, чтобы не стучать зубами. Мама слышала, как я пришла. А вдруг она следит за мной из окна?
Я иду под навес; на бортах тачки свежие царапины. В углу куча всяких железяк, и я могу поклясться, что она стала меньше: нет ни ржавых тисков, которые остались с той поры, когда отец что-то мастерил, ни сапожной лапы.
Я одна, затеряна посреди враждебного мира, и мне страшно возвращаться в дом.
У меня не хватает смелости обвинять маму. Мне кажется, виноваты мы все, позволившие ей увязнуть в одиночестве и безнадежности.
Занавеска на кухонном окне, похоже, шевельнулась. Невозможно бесконечно торчать во дворе. Уехать в город и ждать, пока вернутся отец и брат, тоже нельзя.
Я нерешительно толкаю дверь, снимаю сапоги, вешаю куртку. Мама стоит на кухне и, не мигая, смотрит на меня. Она меня ждет.
Я иду навстречу ей, и мне уже не холодно и не страшно. Вид у мамы отнюдь не угрожающий, в глазах у нее — ужас.
По-моему, я для нее сейчас что-то вроде судьи, от меня зависит ее жизнь. Она молчит. Ей нечего сказать. Она ждет.
И я говорю самым, насколько могу, натуральным голосом:
— Мне что-то стало худо, и я пораньше ушла с работы.
Но это не объясняет, почему я ходила в лес, зачем стояла под навесом. Ничего это не объясняет, разве что мое замешательство. Сама того не желая, я упорно гляжу на маму, словно пытаясь понять все до конца. Все в ней — плоская грудь, платье, висящее как на вешалке, длинная тощая шея, острый нос — вызывает во мне жалость.
Впечатление такое, будто мой взгляд зачаровывает ее. Она замерла, словно насторожившийся зверек, и лишь иногда у нее чуть вздрагивают крылья носа.
Чего ради сообщать ей, что мне все известно? Она и так чувствует это и только ждет моего приговора. И я бормочу:
— Боюсь, не простудилась ли я.
А что с ней сделают? Посадят в тюрьму до конца жизни? Или признают невменяемой и запрут в сумасшедшем доме?
Мама парализована страхом. Я и вообразить себе не могла, что когда-нибудь мне придется пережить то, что я переживаю в эти минуты. У меня чувство, словно земля прекратила вращение, исчезла, растаяла и остались только мы с мамой — глаза в глаза.
Уверена, если ее попытаются куда-нибудь упрятать — в тюрьму или в лечебницу, — она покончит с собой. Может, это выход? Единственный выход?
Нет, ни за что. Я понимаю, что, промолчав, возьму на себя тяжелейшую ответственность, что мне придется принять на себя все заботы о маме.
Я мечтала о собственной квартирке в Париже, где жила бы одна, была бы сама себе хозяйка. Мечтала, что когда-нибудь, потом, Шимек станет приходить ко мне в гости и у него будет свое кресло у камина. А теперь чувствую, что мне придется остаться здесь, чтобы воспрепятствовать новым трагедиям, и что я состарюсь рядом с мамой.
Я одна буду знать, буду жить с этим страшным, невыносимым знанием.
Чего ради расспрашивать ее, так ли все происходило, как мне привиделось во сне?
К маминому удивлению, я произношу:
— Выпить бы чего-нибудь согревающего. Грогу, что ли. В доме найдется ром?
После паузы она отвечает — тихо, словно самой себе:
— Кажется, в погребе осталась бутылка. Пойду посмотрю.
Я ставлю воду на плиту. Привычные действия, которые выполняешь непроизвольно даже в самые мучительные, трагические моменты — поставить на огонь воду, достать два стакана, две чайных ложки, сахар, лимон.
Я солгала, мне вовсе не требуется согреться. Просто невозможно больше стоять вот так — друг против друга и молчать.
Ром — это как бы отпущение грехов, обещание никогда не упоминать про Мануэлу, которая так любила жизнь. Наверное, уже сама ее веселость, приверженность к радостям жизни оскорбляли маму.
Мой брат почти в открытую ходил к ней по ночам. Отец босиком крался на второй этаж подслушивать под дверью, а потом повел ее в сомнительную гостиницу.
Мануэла отняла их!
Действительно ли в тот день она увидела, как мама пьет из горлышка красное вино, и стала над ней смеяться? Этого я никогда не узнаю.
Что остается этой женщине, которая принесла из подвала бутылку рома и сейчас разливает его по стаканам? Стыд. Она всю жизнь стыдилась — своей уродливости, «девятин», дрожи рук, которая начиналась, когда она прекращала пить.
Я никогда и словом не заикнусь о том, что произошло между нею и Мануэлей, хотя и сама в точности всего не знаю.
Она догадывается, что мне известно. Но догадываться — это совсем не то, что услышать и убедиться.
Я наливаю в стаканы кипяток. Ни у нее, ни у меня нет желания сесть. У меня, по крайней мере, будет такое чувство, будто я пришла в гости. Но отныне я навсегда остаюсь здесь. Время от времени профессор будет просить меня задержаться после работы. И тем не менее я превращусь в старую деву, как тетя Ирис, с той лишь разницей, что у меня не будет своего дома, своей квартиры, о которой я так мечтала.
«Господин комиссар, я пришла сообщить вам, что моя мать…» Нет, это немыслимо. Это настолько чудовищно, что… Но маму все еще бьет дрожь. Она не может поверить, что ее кошмар кончился.
Я представляю, как обшаривают пруд, как вытаскивают зеленый сундук.
— Пей, — говорю я, видя, что мама не решается.
Господи, какая она хрупкая, почти бесплотная!
Мне с трудом верится, что она моя мать.
В глубине души я негодую на нее за то, что она заставила меня принять такое решение, но судить ее мне не хватает смелости.
От рома мне стало жарко в груди. Видимо, у мамы подгибаются ноги: она присела на краешек стула, словно не смея устроиться основательней.
— Ты звонила в контору по найму?
— Да.
— У них есть кто-нибудь?
— Завтра утром они позвонят.
На моих глазах мама с годами постепенно превратилась в старуху.
Теперь мой черед медленно, но неизбежно превращаться в старую деву.
Мама смотрит на меня все еще настороженно, но в ее взгляде появился какой-то намек на благодарность.
Теперь она уже не так одинока.
Эпаленж, 19 июня 1969 г.
Выходи (нем.).
Работа (англ.).
Статистка в шоу-представлениях (англ.).
Доброй ночи (англ.).
До свидания (англ.).
Ясный, светлый (франц.).
Рожок, горн, труба (франц.).
Гладильный пункт (англ.)
Сосиски (англ.).
Плащ (англ.).
Фотомодель с обложки иллюстрированного журнала (англ.).
Ныне отпущаеши, Господи (лат.).
Название минеральной воды типа нарзана.
У католиков девятидневный цикл молитв по обету.
В г. Бельфор в ознаменование его героической обороны в войне 1870–1871 гг. был поставлен изваянный из песчаника лев работы скульптора Бартольда. Бронзовая копия этой скульптуры установлена в Париже на площади Данфер-Рошро.
Святая Дева отдыхает на скамейке, за занавесками, лошадки из золота, гребни из чистого серебра (искаж. исп.).
Поцеловать новорожденного Господа (искаж. исп.).
