Мама хотела выжать из своей карьеры максимум, так что старалась выступать везде и всегда. Даже когда мы ездили куда-то на каникулы, эти поездки всегда были связаны с ее гастролями в Норвегии или Швеции, где она тоже была очень популярна. Наши каникулы никогда не были просто каникулами, даже когда мы лежали на пляже или глазели на древние руины. Конечно, у нас было время покататься на лыжах в Норвегии, но нам всегда приходилось уезжать из-за мамы. Отзывы критиков в большинстве были отличными, ведь она вся отдавалась выступлениям. Но в последние гастроли молодой критик Ханс Хенрик Фарендорф написал отрицательный отзыв, назвав ее концерт «слабым и неотточенным». Несмотря на два десятка мнений других критиков о том же самом концерте как о «фантастическом и зажигательном», мама заплакала из-за этого единственного дурного отзыва. Отец подождал, пока он останется один, и позвонил Фарендорфу, попросив больше никогда ничего не писать о маме.
Когда мама не работала, она расслаблялась, восстанавливала силы: много смотрела телевизор или запиралась в комнате и слушала громкую музыку. Причем она слушала музыку, которая была совсем не похожа на то, что она исполняла сама. Ей нравились группы «Айрон Мейден», «AC/DC», а позже и «Металлика». Мы старались не обременять маму, так как ей нужно было отдыхать по-настоящему. Сес относилась к этому очень серьезно. Она старалась устроить так, чтобы я не отвлекал маму по пустякам, а лучше бы и вообще не отвлекал. Поэтому я отвлекал Сес. Несколько раз я стучался в мамину дверь, и Сес тут же оттаскивала меня от двери, садилась на корточки и говорила: «Что случилось, малыш?» Первый раз мне было странно слышать, как она назвала меня малышом (ей было всего одиннадцать), но я быстро привык к этому.
Единственное место, где мама никогда не выступала, – это Тарм, откуда она была родом. Она отказывалась наотрез, хотя ее и пробовали туда заманить. Ей предложили сногсшибательный гонорар за одно-единственное выступление в концертном зале Тарма, но она ни за что не хотела возвращаться в этот город. Поняв, что деньгами ее не соблазнить, администрация Тарма пошла на другие ухищрения. Например, попыталась привлечь огромным праздником, устроенным в ее честь. Они уже вовсю планировали это торжество, когда сообщили о нем маме, но и тогда она сказала, что ей это неинтересно. Естественно, праздник не удался, раз главная виновница отказалась приехать. Это было большим разочарованием для властей Тарма. После многочисленных неудачных попыток каким-то образом завлечь маму нас разыскал сам мэр города, пожилой седовласый фермер. Он приехал в Копенгаген и заявился к нам домой:
– Добрый день, я Бьярне Андерсен, мэр Тарма.
Мама удивленно взглянула на него и спросила:
– А откуда у вас наш адрес?
Он покраснел:
– Мне дал его секретарь вашей записывающей компании. Я подумал, что вместо переписки лучше будет пообщаться лично.
Это был очень скромный, пожилой, смущенный человек, и маме стало его жалко. Она пригласила его в дом и вежливо выслушала. Он даже пообедал с нами. Она обнадежила его, но в конце концов вынуждена была отказать, так что он вернулся домой с очередным поражением. Говорят, что именно после этого случая он ушел из политики.
Отец встречался в домашней обстановке лишь с одним из коллег, а именно – с дядей Джоном. Они оба были почтальонами. Отца раздражало, что его карьера завершилась службой на почте в Нерребро, в то время как маму любила вся Дания. В особенности потому, что в журналах он всегда появлялся в почтовой униформе. Отца постоянно преследовали фотографы, они переворачивали его велосипед, чтобы запечатлеть момент, как он ловит разлетающиеся на ветру письма. Он ощущал себя убогим, но мама так не считала. Ее не волновало, чем он занимается, пока он с ней, а он действительно каждую секунду был с ней, и кажется, без нее не мог даже дышать.
Дядя Джон – это не родной наш дядя, мама и папа были единственными детьми в своих семьях, но Джон очень хотел, чтобы мы называли его дядей.
– Мне кажется, будет здорово, если они будут называть меня дядей, как будто мы одна семья, Алан.
Отец не реагировал на эти слова, и тогда Джон повторял:
– Как будто мы одна семья, Алан.
Это был упитанный мужчина, ровесник нашего отца, он жил вместе со своими родителями и очень любил моего отца, но не был его другом. Он был чуть больше чем коллега и чуть меньше чем друг. Папа слушал его, но никогда не рассказывал ему о своих проблемах и не слишком вникал в его дела. И все же Джон для отца был ближе всего к общепринятому понятию друга. Отец так держал себя со всеми, кроме мамы. Как-то я рассказал отцу, что меня дразнят в школе. Он выслушал меня, кивнул с серьезным выражением и сказал: «Николай, они должны прекратить», – и все.
Родители мамы – религиозные люди – воспитывали ее в преклонении перед Иисусом и в строгой приверженности Господу. По словам мамы, наш дед в первую очередь был верующим, а потому имел все основания отчитывать ее. К великому сожалению своего отца, мама целовалась с мальчиками – отчасти в качестве протеста, отчасти потому, что любила, когда ей говорили, как она прекрасна. Она мечтала сбежать в Нью-Йорк или в Лондон, но и против Копенгагена ничего не имела, лишь бы оказаться подальше от нашего дедушки.
Отец – тоже уроженец Тарма, но он твердо решил переехать в Копенгаген. Он был сиротой, родители умерли, а близких друзей у него не имелось, так что какой ему был смысл оставаться в небольшом городке с такими ничтожными возможностями для самореализации? Вот только он не предвидел, что в итоге окажется комическим придатком мамы.
Он познакомился с мамой на прощальной вечеринке. Они не были знакомы до этого – знали друг друга в лицо, не более того. Мама пришла без приглашения. Отец, двадцатидвухлетний, симпатичный, в предвкушении будущего успеха, – официальный центр внимания на празднике. Мама, красивая, но шестнадцатилетняя, вообще-то, должна была сидеть дома в своей комнате, однако сбежала и тут же оказалась неофициальным центром внимания. Народ на вечеринках всегда концентрировался вокруг нее. Эти двое никогда не общались друг с другом прежде, а в тот вечер они не общались ни с кем другим. Мама не упускала его из виду, ведь он должен был «спасти» ее. Когда все разошлись, мама осталась, и отец не мог поверить, что вдруг оказался наедине с красивой девчонкой, обладательницей прекрасной груди.
– Алан, а ты возьмешь меня с собой в Копенгаген?
– Конечно возьму, – ответил он, пораженный тем, насколько легко далось ему это решение.
Она успокоилась, и он почувствовал, насколько она мала и беззащитна в его огромных объятиях. Они знали друг друга всего восемь часов, когда приняли решение уехать вместе. Он целовал ее, а она напряженно дышала, пока он расстегивал ей брюки. Она целовалась со многими, но единственным мужчиной в ее жизни навсегда остался отец.
Когда мама рассказала, что собирается уезжать (а она рассказала это с удивительной уверенностью, так как теперь у нее появилась поддержка), дед ужасно разозлился. Ей всего шестнадцать. Никакого Копенгагена. Он называл ее такими словами, какие отец никогда не должен произносить в адрес своей дочери. В общем-то, он никогда не церемонился с ней, но теперь звучали уж совсем гадкие ругательства. Мама несколько раз убегала из дома к отцу. А ему ужасно не нравилось, что все так сложно, – конечно, она уедет с ним, но всякий раз он просил маму вернуться домой и разрешить ситуацию без ссор. Родителей нужно ценить. Когда она в пятый раз вернулась совсем удрученная, дед уже поджидал ее, злобно сверкая глазами. Все началось с криков и угроз – но неужели он рассчитывал запугать ее словами? Все детство ей угрожали адом. Мама орала в ответ, и тогда дед снял ремень. Вообще-то, он не имел привычки бить маму. Он мог дать ей пощечину, когда она дерзила или огрызалась, но до такой жестокости еще никогда не доходил. Он бил маму, пока бабушка причитала в сторонке. Она не участвовала в происходящем. Она была слабой.
Хлоп!
– Ну-ка попроси прощения.
Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.
– Иди ты к черту!
Хлоп-хлоп.
– Проси прощения.
Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.
– Отвяжись!
Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.
И вдруг от сильного удара открывается дверь. На пороге стоит отец. Он провожал маму домой и решил остаться неподалеку. Он не сомневался, что ее крики обращены к нему, и повел себя совершенно правильно: выхватил ремень из рук деда и прогнал его через всю комнату. Тогда-то мама и полюбила отца всем сердцем – она никогда не была такой счастливой, как в тот момент, когда он отодрал ее отца его собственным ремнем. Прекратив побои, продолжавшиеся довольно долго, он отдышался.
