Филип Рот - Немезида

Так что счастливчики на лето покидали город, а мы — простые смертные — оставались на месте и занимались именно тем, чем не следовало, ибо, хотя еще одной возможной причиной полио считалось "перенапряжение", мы без конца — иннинг за иннингом, матч за матчем — сражались в софтбол на раскаленном асфальте школьной спортплощадки: весь день носились по страшной жаре, жадно глотали воду из запрещенных питьевых фонтанчиков, между иннингами теснились на скамейке вплотную друг к другу, стискивая коленками истрепанные грязнющие рукавицы, которыми на поле вытирали пот с лица, вовсю дурачились в пропотевших теннисках и вонючих кедах, резвились и бесились, не думая, что такая беспечность может для любого из нас обернуться пожизненным пребыванием в "железном легком" и претворением в действительность самых жутких физических страхов.

Что касается девочек, их на площадке собиралось всего с десяток, в основном малышня восьми-девяти лет: они прыгали через скакалку за дальним концом поля, там, где по школьной территории проходила неширокая, закрытая для транспорта асфальтовая дорожка. А если через скакалку не хотелось, они играли на дорожке в "классики", в "две базы" или в камешки, а то и просто день напролет с превеликим удовольствием катали и поддавали ногами розовый резиновый мяч. Иной раз, когда две из них крутили в противоположные стороны две длинные скакалки, подбегал какой-нибудь мальчишка и нагло портил игру: отпихнув девчонку, приземлившуюся между прыжками, занимал ее место и, передразнивая их любимую припевку, нарочно запутывался в летящих скакалках: "Гэ, меня зовут Гиппопотам!.." Девочки орали на него: "Пошел отсюда! А ну пошел!" — и звали на помощь заведующего спортплощадкой, которому достаточно было с любого места на поле крикнуть озорнику (чаще всего это был один и тот же сорванец): "Майрон, прекрати немедленно! Оставь их в покое, а то домой отправлю!" Тут же шум стихал, скакалки вновь со свистом резали воздух, и девочки, прыгая друг за другом, подхватывали:

Своими детскими голосишками девочки, разбившие лагерь у дальнего края площадки, перебирали весь алфавит от начала до конца и обратно, импровизируя при этом, подставляя в конце каждого куплета слово на заданную букву, порой нелепое. Прыгали, скакали, возбужденно носились — если только не встревал со своим обезьянничаньем Майрон Копферман или кто-нибудь ему подобный, — и неистощимость их энергии просто поражала: с июньской пятницы, когда кончался весенний триместр, до вторника после Дня труда, когда начинался осенний и прыгать через скакалку можно было лишь после школы и в переменки, они, казалось, не покидали ту дорожку никогда — разве если заведующий спортплощадкой заставлял их укрыться от палящего солнца в тени школьного здания.

Спортплощадкой в том году заведовал Бакки Кантор, который носил очки с толстыми стеклами и был из-за плохого зрения одним из немногих местных молодых людей, не отправившихся воевать. В прошедшем учебном году мистер Кантор стал в школе на Чанселлор-авеню новым учителем физкультуры и поэтому многих из нас, завсегдатаев спортплощадки, знал по своим учебным классам. Тем летом ему было двадцать три года, он окончил у нас в Ньюарке Саутсайдскую старшую школу, разнородную в расовом и религиозном отношении, и Панцеровский колледж физического воспитания и гигиены в Ист-Ориндже. Низкорослый — чуть меньше пяти футов пяти дюймов, — он, несмотря на прекрасные атлетические данные и бойцовский характер, из-за роста и близорукости не играл за свой колледж ни в футбол, ни в бейсбол, ни в баскетбол, и его участие в соревнованиях ограничивалось метанием копья и тяжелой атлетикой. При компактном телосложении у него была довольно крупная голова, которую составляли резко очерченные наклонные элементы: широкие, четко обрисованные скулы, крутой лоб, подбородок углом и длинный прямой нос без впадины на переносице, придававший профилю медальную чеканность. Его полные губы были столь же рельефны, как его мускулы, и кожа лица у него круглый год оставалась смуглой. Стригся он с подростковых лет по-военному коротко. Из-за этой стрижки привлекали внимание его уши, хотя не такие уж большие, и дело было не столько в том, что они так плотно прилегали к голове, сколько в их сходстве, если взглянуть сбоку, с тузами пик или с крылышками на щиколотках у античных богов: вверху они не закруглялись, как у всех, а были почти остроконечные. В детстве, до того как дед дал ему прозвище Бакки, то есть Бычок, уличные дружки звали его Тузом-Тузищем — не только из уважения к его ранним спортивным успехам, но и из-за необычной формы ушей.

Из-за всех этих скошенных лицевых плоскостей его дымчато-серые глаза позади очков — глаза продолговатые и узкие, как у азиата, — казались глубоко посаженными, упрятанными в кратеры глазниц. Голос его, однако, был неожиданно высоким для человека со столь мужественно обтесанным лицом, что, впрочем, не уменьшало исходившего от него ощущения силы. На молодого здоровяка с таким железно — твердым, неподатливым, волевым лицом можно было положиться.

Однажды в начале июля во второй половине дня к задам школы, где была наша спортплощадка, подкатили две машины, полные подростков-итальянцев из Истсайдской старшей, — подкатили и остановились в верхней части улицы, которая шла мимо школы. Истсайдская находилась в Айронбаунде — промышленном трущобном районе, где к тому времени насчитывалось больше всего заболевших полиомиелитом в городе. Увидев приехавших, мистер Кантор сбросил на асфальт свою рукавицу (он играл на третьей базе в очередном нашем импровизированном матче) и заторопился туда, где из двух машин вылезли десять чужаков. Мальчишки с нашей спортплощадки уже начали подражать его атлетической косолапой трусце, как и вообще его целеустремленной пружинистой манере передвигаться, его ходьбе с небольшой раскачкой впечатляющих плеч. Иные весь его способ держаться брали за образец, причем не только на спортплощадке.

— Что вам тут надо, ребята? — спросил мистер Кантор.

— Полиомиелит разносим, — ответил один из итальянцев. Он первым вышел из машины, и вид у него был развязный. — Правильно я объясняю? — красуясь, обратился он к дружкам, которые с ходу показались мистеру Кантору настроенными на заварушку.

— А по-моему, вы бузу разводите, — сказал ему мистер Кантор. — Давайте-ка не бузите и жмите отсюда, хорошо?

— Не-не-не, не сразу, — возразил итальянец. — Сперва мы вас угостим нашим полио. У нас-то он есть, а у вас нет, вот мы и поделимся маленько.

Пока шел разговор, он все время покачивался взад-вперед, с пятки на носок, показывая, что с ним шутки плохи. Наглая непринужденность, с какой он держал большие пальцы просунутыми в ременные петли штанов, не хуже, чем его взгляд, выражала презрение.

— Я заведующий этой спортплощадкой, — сказал мистер Кантор, показывая через плечо на нас, школьников. — И я бы вас попросил около нее не болтаться. Дел тут у вас никаких быть не может, и я вам по-хорошему говорю: уходите. Что скажете?

— А разве есть такой закон, что нельзя разносить полио, мистер заведующий?

— Полио — такая вещь, которой не балуются, ясно? И есть такой закон, что нельзя нарушать общественный порядок. Я могу, конечно, вызвать полицию, но лучше обойтись без этого. Ну так как: сами уйдете или позвать, чтобы нас доставили куда надо?

Тут вожак стаи, который был на добрые полфута выше мистера Кантора, шагнул вперед и харкнул на мостовую. В нескольких дюймах от носка спортивной туфли мистера Кантора на асфальт шлепнулся комок густой слюны.

— Как это понимать? — спросил мистер Кантор. Его голос все еще звучал спокойно, и, плотно скрестив руки на груди, он был воплощением незыблемости. Никакая айронбаундская шпана не одержит над ним победу и не приблизится к детям, вверенным его попечению.

— А я уже сказал, как это понимать. Мы разносим полио. Пусть ваши теперь попробуют, что это такое.

— Так, а ну-ка давай без этого: "наши, ваши", — сказал мистер Кантор и, сделав один быстрый, рассерженный шаг вперед, оказался лицом к лицу с итальянцем — в считанных дюймах. — Даю тебе десять секунд, чтобы ты уехал отсюда со всей компанией.

Итальянец ухмыльнулся. С тех пор как он вылез из машины, ухмылка с его лица, можно сказать, и не сходила.

— А то что мне будет? — спросил он.

— Я уже сказал, что тебе будет. Позову полицейских, они вас выдворят и сделают так, что больше вы сюда не сунетесь.

Тут итальянец опять плюнул — на сей раз попало чуть сбоку от туфли мистера Кантора, и тогда мистер Кантор обратился к мальчику, который вообще-то ждал своей очереди отбивать, но теперь, как и мы все, молча наблюдал эту сцену мистер Кантор ставит на место десятерых итальянцев.