Филип Рот - Немезида

После этого-то триумфа дед и дал десятилетнему очкарику внуку прозвище Бакки — Бычок, оценив его упорство, волю, силу характера и стойкость.

Дед, которого звали Сэм Кантор, в 1880-е годы еще мальчиком, совсем один, эмигрировал в Америку из еврейского местечка в Галиции. Школой бесстрашия для него стали улицы Ньюарка, где в драках ему не однажды ломали нос антисемиты, ходившие шайками. Агрессивная жестокость в отношении евреев была в его трущобные подростковые годы обычным явлением в городе и во многом сформировала его взгляды на жизнь, а затем, в свой черед, и взгляды внука. Дед учил его, как должен мужчина и еврей постоять за себя, внушал ему, что человек никогда не может считать свои битвы оконченными, что в неутихающей схватке, которая и есть жизнь, "за все приходится платить по прейскуранту". Горбинка переломанного дедова носа была для внука неизменным свидетельством того, что мир, как ни пытался, не сумел сокрушить Сэма Кантора. К июлю сорок четвертого, когда к нашей спортплощадке подъехали десять итальянцев и мистер Кантор в одиночку сумел дать им отпор, сердечный приступ уже свел старика в могилу, но это не значит, что его не было на месте столкновения.

Мальчику, у которого мать отняли роды, а отца — тюрьма, у которого даже в самых ранних воспоминаниях мать и отец не фигурировали вовсе, необычайно повезло с наставниками, вырастившими внука сильным во всех отношениях, и лишь изредка он позволял мыслям об утрате родителей мучить себя, пусть даже их отсутствие определило контуры его жизни.

В воскресенье седьмого декабря сорок первого года, когда внезапная японская атака на Перл — Харбор уничтожила большую часть Тихоокеанского флота США, мистеру Кантору было двадцать лет и он учился на предпоследнем курсе колледжа. В понедельник, восьмого, он отправился на призывной пункт, к зданию городского совета, чтобы записаться добровольцем. Но из-за плохого зрения его никуда не взяли: ни в армию, ни во флот, ни в береговую охрану, ни в морскую пехоту. Его признали негодным к службе и послали обратно в Панцеровский колледж доучиваться на преподавателя физкультуры. Его дед умер совсем недавно, и мистеру Кантору, при всей нелепости этой мысли, казалось, что он подвел покойного, не оправдал ожиданий своего непоколебимого наставника. Какая польза от его мускулатуры и атлетических качеств, если он не может употребить их на поле боя? Ведь он не только для того с отроческих лет занимался с гирями, чтобы хорошо метать копье, — нет, он готовился к службе в морской пехоте.

И вот Америка вступила в войну, а он по — прежнему топтал тротуары, тогда как его здоровые сверстники проходили в лагерях подготовку, чтобы отправиться в бой с японцами и немцами, и среди них — два его закадычных друга из колледжа, с которыми он утром восьмого декабря стоял в очереди у призывного пункта. После того, как эти двое, Дэйв и Джейк, отправились без него в Форт-Дикс начинать базовую подготовку, его бабушка в старой квартире, где он по-прежнему жил и откуда каждый день уезжал на автобусе в колледж, ночью услышала из его комнаты такой плач, на какой никогда раньше не считала Юджина способным. Ему было стыдно носить гражданскую одежду, стыдно смотреть военные новости в кино, а на обратном пути из Ист-Оринджа в Ньюарк стыдно было читать в автобусе через плечо соседа главные заголовки в вечерней газете: "Батаан пал", "Коррехидор пал", "Уэйк — Айленд пал"… Он испытывал стыд человека, чье неучастие, может быть, и склонило чашу весов в пользу противника на Тихом океане, где американские силы терпели одно сокрушительное поражение за другим.

Из-за войны и призыва спрос на физруков — мужчин в школах оказался так велик, что еще до июня сорок третьего, когда он окончил колледж, он обеспечил себе место в начальной школе на Чанселлор-авеню и летнюю должность заведующего спортплощадкой. Но он хотел бы стать преподавателем физкультуры и тренером в Уикуэйикской старшей школе, недавно открывшейся по соседству с Чанселлор. Обе школы привлекали мистера Кантора еврейским по преимуществу составом учеников и великолепным уровнем образования. Он хотел учить этих детей добиваться в спорте таких же успехов, как в других предметах, хотел сделать так, чтобы они ценили спортивное мастерство и все навыки, какие можно приобрести во время тренировок и состязаний. Он хотел воспитывать в них те же качества, что в нем самом воспитывал дед: твердость и решимость, телесную храбрость и телесную закалку, чтобы они никому не позволяли себя третировать и, умея работать головой, не давали повода называть себя из-за этого еврейскими хлюпиками и маменькиными сынками.

После того, как Херби Стайнмарка и Алана Майклза увезли на "скорой" в инфекционное отделение больницы Бет-Израел, по спортплощадке распространилась новость: их обоих полностью парализовало, и, неспособные дышать самостоятельно, они остаются в живых лишь благодаря "железным легким". Хотя в то утро на спортплощадку пришли не все, на четыре команды для однодневного кругового турнира из пятииннинговых матчей ребят набралось достаточно. Обычно на спортплощадке собиралось около девяноста завсегдатаев, и мистер Кантор прикинул, что помимо Херби и Алана, отсутствует человек пятнадцать-двадцать: видимо, не пустили родители из-за угрозы полио. Хорошо зная, до чего доходит заботливость еврейских родителей этой округи, зная, как бдительны и пугливы здешние матери, он вообще-то был удивлен, что пришло так много детей. Какую-то роль, вероятно, сыграли слова, произнесенные им накануне.

— Ребята, — сказал он, собрав всех на поле перед тем, как распустить по домам ужинать, — чего я не хочу — это того, чтобы вы начали паниковать. Полио — такая штука, с которой мы сталкиваемся каждое лето. Это серьезная болезнь, и она появляется у нас, сколько я себя помню. Самое лучшее, когда приходит такая угроза, — стараться быть здоровыми и сильными. Возьмите за правило каждый день хорошенько мыться, правильно питаться, спать не менее восьми часов, выпивать по восьми стаканов воды в день и не поддаваться всяким тревогам и страхам. Мы все хотим, чтобы Херби и Алан как можно скорей выздоровели. Мы все были бы рады, если бы с ними вообще ничего такого не случилось. Оба они превосходные парни, многие из вас — их близкие друзья. И тем не менее, пока они лечатся в больнице, всем остальным надо продолжать жить своей жизнью. Это значит — каждый день приходить сюда на площадку и заниматься спортом, как обычно. Если кто-нибудь почувствует себя нехорошо, он, конечно, должен сказать родителям, и оставаться дома, и следить за собой, пока не получит врачебную помощь и не поправится. Но если вы в полном порядке, нет ни малейших причин, чтобы вы все лето не провели так активно, как вам хочется.

Вечером он несколько раз звонил по телефону из кухни родным Стайнмарка и Майклза: хотел морально поддержать их от себя и от имени ребят, хотел что-нибудь еще узнать о состоянии больных. Но ни там, ни там трубку не брали. Нехороший знак. Без десяти десять вечера, а родители еще не вернулись из больницы.

Потом раздался звонок. Из Поконо-Маунтинз звонила Марсия. До нее дошла весть о двух мальчиках с его спортплощадки: — Я говорила со своими. Они мне сказали. А ты сам здоров?

— Абсолютно. — Он перенес телефон к открытому окну, от которого сквозь сетку чуть веяло прохладой. — И все другие ребята тоже. Я пробовал дозвониться родителям тех, кто попал в больницу, думал узнать, как у них дела.

— Я по тебе скучаю, — сказала Марсия, — и беспокоюсь о тебе.

— Я тоже по тебе скучаю, — отозвался он, — а вот беспокоиться обо мне незачем.

— Теперь я жалею, что сюда поехала.

Она второе лето работала старшей вожатой в Индиан-Хилле — летнем лагере для еврейских детей в невысоких пенсильванских горах Поконо-Маунтинз в семидесяти милях от Ньюарка. В школе на Чанселлор-авеню она была учительницей у первоклассников — там-то они, оба новые сотрудники, прошлой осенью и познакомились.

— Все это просто ужасно, — сказала она.

— Ужасно для этих двух мальчиков и их семей, — сказал он, — но контроль за ситуацией ни капельки не потерян. Не думай ничего такого.

— Мама мне что-то сказала про итальянцев, которые пришли на спортплощадку разносить заразу.

— Они никакой заразы не разнесли. Я же там был. Я видел, что они сделали. Кучка нахалов, только и всего. Заплевали там всю улицу, а мы потом всю эту гадость смыли. Полио есть полио — никто не знает, как он разносится. Лето — и он тут как тут, и с этим мало что можно поделать.

— Я люблю тебя, Бакки. Я постоянно о тебе думаю.

Понизив из осторожности голос, чтобы соседи не услышали через открытое окно, он ответил:

— Я тоже тебя люблю.

Эти слова ему нелегко было произнести, ведь он так себя настроил — и разумно сделал, считал он, — чтобы не слишком тосковать по ней, пока она в отъезде. И еще потому нелегко, что прежде он ни одной девушке ни в чем таком не признавался и все еще стеснялся подобных слов.