Я все еще пытаюсь отшучиваться, и, возможно (я думаю), именно поэтому у меня такой тон… А теперь дела пошли так плохо, что я более или менее истощил запас прежних подружек, снова вытащив их всех на свет божий — всех, кто не вышел замуж, не забеременел и не умер, — и попытался уговорить их трахнуть меня. Решительно все отказались. Я звонил девушкам, которых не видел по три-четыре года. Я объездил по железной дороге всю Англию, навещая девушек, которые успели начисто меня позабыть. Я приставал на улице к психопаткам и дурнушкам. На работе я обхаживал скучных плоскогрудых секретарш. Я делал предложения недужным пожилым дамам. Я пытался заставить их трахаться со мной. И получал решительный отказ.
Может, кто-нибудь объяснит мне, что, собственно, происходит? В чем загвоздка? В чем камень преткновения? Полагаю, с моими легкими и дыханием все обстоит нормально — по крайней мере, никаких радикальных ухудшений (если результаты бесчисленных ингаляционных тестов чего-нибудь да стоят). Нельзя сказать, что за последнее время я резко подурнел. Мои отвратительные волосы выпадают не быстрее, чем раньше. (Не скрою, что в пожилом возрасте меня ожидают проблемы с геморроем. Но они-то этого не знают, верно?) Не считая зимних месяцев, я принимаю ванну каждые тридцать шесть часов и всегда прихорашиваюсь перед редкими свиданиями, о которых и вспоминать-то ужасно. Правда, я набрал немного лишнего веса, но это исключительно потому, что слишком много пью в последнее время. А вы бы на моем месте не запили?
(Но в бутылку я больше не лезу, о нет. И вообще еду крышей.)
Грегори никогда не выведет меня на чистую воду. Он и не подозревает о правде, которая кроется за моими плебейскими шуточками. Я сказал ему, что завел себе девицу в Ислингтоне. Делая вид, что провожу время с ней, я сижу в пабах и кофейнях. Я заявляюсь домой поздно, пошатываясь, и что-нибудь ему вру. Грегори ничего не должен знать. Он не должен знать, что по ночам я сижу в своей постели, как демон, ненавидя всех и вся. (Днем, конечно, все иначе. Днем, среди бродячих страхов и печали улиц, тебя поджидают свои, особые ужасы.)
Но к чему я все это? Думаю, моя задача — заставить вас ненавидеть его так же, как я. Это нетрудно. Достаточно лишь не закрывать на происходящее глаз. И чтобы вы тоже не закрывали.
Да неужто?
— Да неужто? — спросил я у него. — И как мы все это провернем? Скажем, когда она должна прийти?
— В любой момент. Ты готов?
Грегори стоял у окна и поигрывал тростью с серебряным набалдашником. Невозможно удержаться, чтобы не описать его наряд: черный плащ оперного вампира с пурпурной оторочкой, отцовский жилет и гаремные шальвары — а может, они и вправду были из гарема? — защемленные у лодыжек дорогими велосипедными прищепками. Взгляд его, как всегда, был почти болезненно добродушным; он выглядел умным, изысканным и до мозга костей пидором.
— Как мы все это проделаем?
Грегори неопределенно пожал плечами. По-прежнему стоя у окна, он был целиком поглощен своей тростью.
— Ты мне сказал, что это легко, — произнес я, сам пораженный ноткой неприкрытой жалобы, прозвучавшей в моем голосе.
(Иногда я говорю так, что можно подумать, будто меня оскорбили. Я чувствую себя глубоко задетым, едва не лишенным дара речи.)
— Легко и есть, Терри. Просто надо все хорошенько обдумать.
За несколько минут мы разработали план, впрочем более чем примитивный. По плану Грег должен был держаться с Мирандой значительно грубее, чем предполагали сложившиеся между ними отношения, довести ее до слез, а потом улизнуть, в каковой момент на сцене должен был возникнуть я, причем о наличии своей рыжеватой персоны в квартире я предупрежу Миранду, открыв дверь на ее звонок.
— Ты уверен, что у тебя получится? — спросил я непринужденно, боясь его спугнуть.
— Конечно, — ответил Грегори. — Нет ничего проще. Она сама теперь то и дело хнычет.
— Почему?
Звучит неплохо, подумал я. Миранда действительно может проделать все обещанное, если замудохается так же, как я. (Уж я бы точно проделал, с кем угодно.)
— Не знаю, — сказал Грегори. — Я всегда стесняюсь спросить. Думаю, она просто тронутая. Сейчас большинство девиц такие.
— Куда это ты собрался? В то пидорское место?
— Ничего в нем пидорского нет. Там и девиц много.
— Ну, не пидорское — тогда бисексуальное.
— Угу. Теперь послушай. Как ты насчет того, чтобы сходить за вином и прочим? Мог бы ее на всякий случай напоить.
— Этого добра у меня полно.
Он смерил меня с головы до ног смачно неприязненным взглядом.
— Стоит ей напиться, и она уже ни хрена не рюхает. Делай с ней что хочешь.
— Честно?
— Честно. Сразу становится на все согласная.
— Ладно, попробую.
— Попробуешь? Слушай, спорю, что, едва переступив порог, она тебя чем-нибудь ошарашит. Спорю, что она…
В дверь позвонили.
— Давай, — сказал Грегори.
Открыв девушке — белый джемпер и джинсы, робкий взгляд, с которым я не осмеливался встретиться, и во рту у меня был какой-то странный молочный привкус — и проводив ее наверх, я проскользнул в свою темную комнату. Я пил виски, пока не услышал властные шаги Грега.
— Ну, вперед, — шепнул он мне в передней. — Вперед.
Я надеялся, что к этому времени Миранда уже будет рыдать, биться в истерике или, что еще лучше, потеряет сознание. Но она стояла, маленькая и спокойная, перед высоким окном. Полноватая, но очень симпатичная, подумал я. И с болью отметил, что ее хлопчатобумажный рюкзак так и висит на ее горестно опущенных плечах.
— Ушел? — спросила она, не оборачиваясь.
Не люблю, когда со мной разговаривают, не оборачиваясь.
— Боюсь, что да, — ответил я.
Миранда обернулась.
— Мне жаль, — сказал я, чувствуя, как гудит воздух. — Мне жаль, если ты расстроилась.
— Не знаю, что теперь и делать, — вяло произнесла она.
— Такой уж он, ничего не попишешь.
— Он что — всегда таким был?
— Нет, не всегда. Пошли вниз. Когда-то он был отличным парнем. Хочешь выпить? Когда был молодым. Пошли, у меня есть. Он изменился сильнее, чем меняются многие другие. Сюда. Не знаю почему. Пошли вниз, поговорим. О жизни, о Грегори и обо мне.
Довольно забавно, но чертовски надоедает, когда тебя преследуют и собачатся с тобой всю дорогу.
Грегори
— Это Грегори, — прошелестел я.
— О, — откликнулся телефон. — Да, Грегори, это я, Миранда.
— Ну что?
— …Как ты?
Я посмотрел свои ногти на свет — гладкие и блестящие, как миндалины.
— …Грегори?
— Слушаю.
— Почему ты так со мной обошелся? — спросила она. — Что случилось? Я что-то не так сделала?
— Прикажешь мне теперь выслушивать твои сентенции?
Ожидая услышать обычный влажный всхлип или одышливое придыхание, я поплотнее прижал трубку к уху. И услышал — теплый глотательный звук.
— Нам надо встретиться, — сказала она.
— Обязательно.
— Ты должен повидаться со мной.
— Вот и повидаюсь.
— …Тогда можно мне зайти ненадолго?
— Заходи, — ответил я и, положив трубку, задержал свои длинные пальцы на диске.
И вот я раздумывал, как распорядиться этой прохладной свободой вечера, этим неожиданным грузом часов, стоя у окна моего пентхауса, глядя на пейзаж зимних крыш, снова казавшийся таким таинственным и дружелюбным.
Весь день на работе я терзался ужасным беспокойством. Я представлял, как вернусь домой и проведу еще один вечер а-ля Миранда — господи, и почему мы только все это терпим? — еще один вечер моей эпической холодности и ее неуклюжего благоговения, моих тошнотворных разговорчиков и ее панических, лихорадочных поцелуев, еще одна ночь двух слипшихся друг с другом спящих изваяний, ее широкие, горячие от слез губы, уткнувшиеся в мое плечо. Почему мы позволяем им так мучить нас? Почему мы так ласковы с ними? Почему? Ну ладно, твоя участь решена, сучка: больше ты от меня ничего не получишь.
На самом деле, конечно, все было не так уж и сложно. Когда я вернулся с работы, этот придурочный Теренс сидел на кухне. Вообще-то я не пускаю его в эту часть своей квартиры — поэтому, когда я попросил его задержаться наверху и поговорить, у него был такой вороватый вид, такой затравленно-благодарный взгляд.
— Джита больше не хочет со мной трахаться, — поведал он.
Я, всерьез заинтересовавшись, спросил, как он думает, в чем тут дело.
— Не знаю. И Джита тоже не знает.
Я ткнул в него пальцем:
— Это которая Джита?
— Да та коротышка, с серьгами.
— Ах вот что. — Волей-неволей Теренсу приходится выбирать исключительно низкорослых девиц, а об их ушах я изо всех сил стараюсь вспоминать как можно реже. — Это она оставалась здесь на ночь во вторник?
