— Потанцуем еще, — предлагает она, так как Лем Гамильтон снова усаживается за рояль.
— Нет, — возражаю я, — кончится тем, что вы меня соблазните, а мои тренировки не позволяют мне предаваться затеям подобного рода. Если хотите что-нибудь выпить, я весь к вашим услугам.
— Тренировки позволяют вам пить? — метко парирует она.
— Ну да, — уверяет ее Дуглас, который не упускает из нашего разговора ни единого слова. — Слушай, Санди, не пытайся обольстить старика Роки. Он неприступен: многие девушки уже пообломали об него свои коготки. Впрочем, ты же знаешь этих спортсменов — у них нет ничего святого. В том, что тебя интересует, никто не сравнится с интеллектуалами.
Это он себя имеет в виду, естественно.
В конце концов я заказываю выпивку. Дуглас тоже. Между делом я танцую с Верил, с Моной и опять с Санди Лав. С ней танцевать забавно, потому что, несмотря на все ее старания, я остаюсь совершенно холодным. Она это поняла, но откровенно продолжает заигрывать. Сегодня я в прекрасной форме и знаю, что большинство присутствующих здесь женщин попались бы на мою удочку. Все-таки приятно иметь смазливую рожу.
— Послушайте, — неожиданно говорит мне Санди Лав.
— Да.
Она прижимается ко мне. От нее хорошо пахнет. Запах ее волос и губной помады гармонируют друг с другом самым замечательным образом. Я говорю ей об этом.
— Да ладно вам, Роки, вы ведь совсем об этом не думаете.
— Да нет же, моя прелесть, я думаю как раз об этом.
— А что если мы поедем в другое место?
— Зачем? Вам не нравится музыка старого Лема?
— Да нет же, нравится, но вам она нравится чересчур. Не большое удовольствие танцевать с типом, который вовсю слушает музыку.
— Я знаю, что некоторые танцуют ради партнера, а не ради музыки, — отвечаю я ей, — но я люблю эту музыку и повторяю вам еще раз, что женщины меня не интересуют.
— Так что же? — глядя на меня с упреком, она щупает мои бицепсы. — Значит, вы не такой…
Я понимаю, что она принимает меня за психа, и начинаю просто умирать от смеха.
— Да нет же! — говорю я ей. — Не бойтесь, я так же не люблю и мужчин, если вы это имели в виду. На что я действительно обращаю внимание, так это на свое здоровье, а для этого важен только спорт.
— О, — гримасничает она, — я не причиню вам вреда.
Она дьявольски мила, и, глядя на нее, я почти уже готов нарушить свой распорядок. Но, черт возьми, я решил… черт, признаюсь вам, я решил остаться девственником до двадцати лет. Что может показаться полным идиотизмом, но в молодые годы подобные причуды неудивительны. Это все равно что ходить по поребрику вместо тротуара или плевать в раковину так, чтобы не задеть края… Но не могу же я ей так все это и выложить. Что же делать?
— Я доверяю вам, — говорю я, слегка сжимая ее руку, —..но по некоторым причинам, которые я не могу вам открыть, я вынужден быть очень серьезным.
— Вы совершили какую-нибудь глупость?
Черт! Ну вот, пусть уж она думает что угодно, только не это.
— Даже не знаю, как вам объяснить, — говорю я, — но если вы хотите, чтобы я назначил вам свидание в день своего двадцатилетия, вы будете первой…
И что же, если я надеялся охладить ее пыл, — ничего подобного! Она смотрит на меня глазами мужчинопожирательницы и учащенно дышит.
— О! Роки… Это ведь шутка, мой малыш.
И вот девица, которой едва исполнилось семнадцать и которую я мог бы поднять на вытянутой руке, называет меня своим малышом. Да, это редкостный экземпляр.
— Слово мужчины, — говорю я ей, — и я сдержу свое обещание.
— Я могу ответить вам тем же, — говорит она, глядя мне прямо в глаза.
По-моему, я оказался в довольно затруднительном положении. К счастью, старина Гари приходит на помощь. Он хлопает меня по плечу: «Дай-ка мне потанцевать с крошкой».
Я кланяюсь и предоставляю ему свободу действий. Санди строит недовольную гримасу, но не сердится, так как Килиан, что ни говори, — красивый парень. Она улыбается мне, слегка опустив веки. Теперь она напоминает этакую цыпочку перед камерой, вроде Линды Дарнелл.
Я возвращаюсь к стойке. Кларк Лэйси болтает с Берил, Мона танцует с Дугласом. В «Зути Сламмер» собираются только симпатичные парни. Почти всех присутствующих я знаю в лицо. Как все-таки хорошо жить, имея деньги и хороших приятелей. Я смеюсь от удовольствия. Сигара Дугласа лежит на пепельнице прямо передо мной и воняет, словно святая вода. Это одна из отвратительных итальянских штуковин, узловатая, как кость старого ревматика, и воняющая хуже, чем сточные канавы преисподней.
Я ощущаю потребность подышать свежим воздухом и говорю об этом Лэйси.
— Сейчас я вернусь. — Выйду на минутку.
— О'кей, — отвечает он.
Я направляюсь к выходу. По дороге делаю знак Лему, и его черная физиономия расплывается в улыбке.
Погода великолепная. Ночь светлая и душистая, в небе дрожит марево городских огней. Я облокачиваюсь на свою машину неподалеку от «Сламмер». Какой-то тип выходит следом за мной. Коренастый, плотный, он смахивает на хама, но ведет себя прилично.
— Нет ли у вас огня? — спрашивает он.
Я протягиваю ему зажигалку и вспоминаю, что это классический прием гангстера перед нападением. Это веселит меня. Я смеюсь.
— Спасибо, — говорит он.
Он тоже начинает смеяться и прикуривает. Жаль. Это не гангстер. Странный запах, однако. Он замечает, что я принюхиваюсь, и протягивает мне свой портсигар.
— Хотите попробовать?
Воняет почти так же, как сигара Дугласа, но на свежем воздухе это не так противно. Я закуриваю сигарету и благодарю его: как-никак, я тоже ходил когда-то в воскресную школу. Вкус у сигареты противный, но я почти не успеваю его ощутить, потому что падаю в обморок, как если бы залпом выпил четверной зомби. Тип — совершенно очарователен: я успеваю отметить, что он поддерживает мою голову, чтобы она не стукнулась о тротуар. А затем я отправляюсь в страну летающих блох.
II. Немного занимательной физики
Просыпаюсь я в совершенно обычной комнате. Предположительно еще ночь, так как горит свет и задернуты шторы Я смотрю на часы. Должно быть, прошло около полутора часов, с тех пор как я взял эту сигарету. Я помню все очень отчетливо — кроме того, что произошло между сигаретой и кроватью, на которой я лежу… совершенно голый.
Я начинаю искать глазами свою одежду, простыню или что-нибудь в этом роде: не очень-то приятно оказаться голышом в незнакомой комнате. Прелестная комната. Бежево-оранжевые стены, косо падает свет Забавно: никакой мебели. Кровать низкая, очень мягкая. Вокруг ничего больше нет. Только дверь.
Я встаю. Подхожу к окну. Раздвигаю занавески. Занавесок тоже нет, как и моей одежды, — они нарисованы на стене.
Дверь. Нужно испробовать все. Если дверь тоже фальшивая, любопытно знать, как они меня сюда запихали.
Дверь не поддается. Кажется, довольно крепкая, но настоящая.
Не нужно волноваться. Я бросаюсь на кровать и начинаю размышлять. Я все еще несколько смущен тем, что раздет, но, в конце концов, тут уж ничего не поделаешь, и потом, если не ошибаюсь, где-то в Африке или Австралии есть племена, которые живут так всю жизнь. Да поможет им Бог. Я же не могу представить себя танцующим самбу с Санди Лав в таком виде.
Да. Пропади все пропадом, только бы не волноваться. Тут открывается дверь. Затем закрывается… и между двумя этими операциями происходит легкое изменение моего умонастроения.
Ибо теперь в комнате находится женщина в таком же обличье, как и я. Черт возьми, какая красотка! Спешу обратиться с просьбой к Господу, потому что, если я произвожу на нее такое же впечатление, как она на меня, все мои благочестивые намерения буквально рассыплются в прах.
Она очень красива, но красота ее необычна. Слишком уж она совершенна. Можно подумать, что ее слепили, взяв груди Джейн Рассел, ноги Бетти Грейбл, глаза Бэколл и так далее. Она смотрит на меня, я — на нее, и мы одновременно краснеем. Она приближается ко мне. Я возношу короткую молитву. Черт, однако молитвы — это не совсем мой стиль. Возможно, она просто хочет со мной поговорить. Я стараюсь сохранить пристойный вид, и это удается, но, Боже, как мне нехорошо… Я думаю о своем отце, его очках в золотой оправе, о матери и ее лиловом платье, о маленькой сестричке, которая могла бы у меня быть, о матче в бейсбол, о приятном холодном душе — но вот она садится на кровать. Она пристально смотрит на меня и медленно моргает. Ресницы у нее сантиметров пятьдесят, а кожа такая гладкая.
Что вы хотите? Я — совершенно голый — лежу рядом с девицей лет девятнадцати в том же костюме в самом центре комнаты, где ничего нет, кроме кровати. В университете меня не учили решать такой тип задач. Я предпочел бы французский — впрочем, у этих обезьян существуют неправильные глаголы.
Мысль о неправильных глаголах приводит меня в равновесие.
