Ознакомительная версия.
Сколько же было потрачено на них времени, усилий, нервов… Да что там говорить – денег тоже было потрачено немало. Но с какой же радостью! Как бессмысленны были в то время деньги по сравнению с книгами…
Вот они, дорогущие или просто дорогие альбомы с плохими отечественными репродукциями картин великих мастеров. Вот Иероним Босх, изученный мною при помощи увеличительного стекла по миллиметру. Вот Куинджи. А репродукции-то ничего не передают! Не светится луна на репродукциях! Вот любимая книжка Дюрера, в которой даже гравюры напечатаны расплывчато и блёкло, а я когда-то всматривался в них часами. Надо расставаться с этими книгами, они уже не будут играть в моей жизни прежней роли, а детям моим покажутся просто хламом…
Расставаться вообще грустно, а расставаться навсегда – тем более. Я оставил совсем немного книг, с которыми просто не смог проститься. Получился странный набор, казалось бы, не связанных друг с другом текстов и смыслов. Ну какая связь может быть между трагедиями Луция Аннея Сенеки, маленьким романом Михаила Анчарова «Теория невероятности» 1967 года и письмами Оскара Уайльда на английском языке, которую я пытался читать в оригинале? Их ничего не связывает, кроме моей собственной жизни и того, что эти книги попали когда-то мне в руки, были прочитаны и произвели важное, своевременное впечатление.
Я вряд ли открою и оставленные книги. И сильно сомневаюсь, что они заинтересуют кого-то из моих детей и внуков. Но я просто не могу расстаться с ними! Пусть ещё побудут со мной…
А сколько исписанных листочков, билетиков, записок, календариков и прочей бумажной мелюзги выпало из этих книжек!.. Но об этом уже не сегодня.
5 января
В одной из коробок на самом дне я обнаружил книжку, которую не раскрывал и не листал с 1982 года. Эта книга называется «Пространство цвета, или Заметки о советских художниках кино». В ней собраны статьи о великих художниках великого советского кинематографа и много эскизов, из которых когда-то родились в большинстве своём любимые наши фильмы. Эту книгу я получил в подарок на своё пятнадцатилетие, то есть тридцать лет назад. Я взял её в руки, вспомнил обстоятельства того дня рождения, на который впервые не позвал одноклассников, потому что был с ними в контрах… То был, наверное, первый мой взрослый день рождения. Взрослый, потому что меня тогда поздравляли только взрослые. И эта книга была весьма взрослым подарком.
Я взял вчера книгу, и из неё выпало несколько листочков, исписанных мелким почерком. На одном даже сохранились мои рисунки. Почерк не мой. Рисунки мои. Мне было четырнадцать, когда я прочёл написанное на этих листках. Я много раз тогда перечитывал написанное и в раздумье калякал ручкой или карандашом на свободных от записей пространствах бумаги. Трудно даже попробовать передать, какое значение в моей жизни сыграли эти листочки. Я не думал, что они сохранились. Я поднял их и даже задохнулся от изумления. Если рассматривать мою жизнь как некую историю человечества, то эти листочки как документы некой моей мистической и совершенно античной жизни. Это листочки из той моей эпохи, когда каждый момент и событие были наделены большим значением и мне доставало сил всё переживать глубоко и сильно…
В 1981 году, когда мне было четырнадцать, мои родители самым удивительным и счастливым образом приобрели путёвку за границу. По этой путёвке они должны были поехать в ГДР (Германскую Демократическую Республику), а также в Чехословакию, то есть, по сути, посетить три страны. Это была их первая в жизни поездка за границу и было большое семейное событие. Не буду рассказывать о подготовке, о том, как мама прочитала массу литературы о городах, которые предстояло посетить, о том, как были переслушаны советы от людей, которые там побывали, где что покупать и что с собой везти… Не буду рассказывать, как я мечтал и фантазировал, что родители привезут мне из-за границы, и также не буду рассказывать, как одним неверным движением засветил при проявке обе плёнки, отснятые отцом в заграничном путешествии. Не буду об этом.
Я расскажу о тех днях, которые провёл без родителей. Те три недели полностью изменили моё отношение ко многому, очень ко многому…
Путёвку родителям выделили не в летнее время, а в самый разгар учебного года. По этой причине меня не могли отправить к бабушке на юг. А на три недели четырнадцатилетнего парня оставить без присмотра родители не решались. Да я и сам не хотел. Я был довольно домашним и с детства категорически не хотел и даже не пытался готовить себе еду. Родители долго думали, кто может взять на себя ответственность за меня на эти три недели. Выбор пал на молодого маминого коллегу с кафедры, на которой она тогда работала в Кемеровском технологическом институте пищевой промышленности. То была кафедра теплотехники и термодинамики, а молодой коллега был недавно приехавший из Ленинграда учёный, защитивший диссертацию, но ожидавший утверждения, «сосланный» по распределению в Сибирь. Это был не единственный ссыльный с берегов Невы на маминой кафедре. И поскольку мой папа тоже когда-то заканчивал аспирантуру в Ленинграде, у нас дома образовался некий клуб. По субботам к нам приходили в гости ссыльные и некоторые другие родительские коллеги. Мама готовила что-то незамысловатое, мужчины покупали болгарское или венгерское красное вино, например весьма доступную «Медвежью кровь», папа в большой кастрюле варил из него глинтвейн. Засиживались допоздна. Играли в ап-энд-даун (к этой игре допускали даже меня) или в кинга. Если не хотелось в карты, играли в балду или просто много говорили. Я помню эти разговоры и эту атмосферу. Убеждён, без тех вечеров я не стал бы тем, кем являюсь теперь. Меня не прогоняли, не укладывали спать, не фильтровали разговоры и темы. Мне доверяли. Я очень этим гордился.
Молодой мамин коллега мне с первого взгляда не понравился. Он появился у нас дома по случаю покупки родителями какой-то новой мебели. И пришёл помочь эту мебель затащить и расставить. Не понравился он мне странной манерой говорить, своей сутулостью и лысиной, которая была хорошо заметна среди обрамлявших её длинных светлых волос. В нём совсем не было ленинградского шарма и лоска. Скорее наоборот. Не по сезону болоньевая тонкая куртка и облезлая рыжая ондатровая шапка, сильно вытертые джинсы и всё какое-то… совсем немодное. По мнению сибиряка, так не мог выглядеть человек из Ленинграда. (Не буду называть его имени, так как не знаю, как он отнесётся к моему рассказу. Назову его В. А.)
Когда В. А. появился у нас в доме в первую свою субботу, он тут же вступил в ожесточённый спор с мамой, что было у нас не принято. Предметом спора стал академик Сахаров. Суть спора не помню, но разговор дошёл и до Солженицына. Спор был горячий. И конечно же, я был на стороне мамы, которая, надо сказать, умела и умеет приложить словом. В. А. явно не ожидал такого накала страстей в стандартной квартире сибирской девятиэтажки. Но в следующую субботу снова пришёл. И каждый раз у мамы с ним разгорался спор. Видимо, именно поэтому папа проникся к нему особым уважением. С В. А. они засиживались до утра, когда все остальные уходили.
Вот В. А. и попросили пожить со мной три недели. Почему именно его? Думаю, потому, что мама увидела в нём характер, отец – сильного человека, а я в свои четырнадцать был не ангел, в смысле был упрям и искал авторитетов где-то на стороне. А ещё В. А. был одинок и ответственен. В общем, родители уехали, и я остался с малознакомым мне человеком, который был наделён полномочиями контролировать мою жизнь. Нужно напомнить, что связи у меня тогда с родителями не было. Позвонить они смогли только пару раз, это было ужасно дорого, а письма шли бы так долго, что в них не было смысла. И, когда родители уезжали, я, если бы не В. А., не смог бы скрыть своих детских слёз.
В первый же вечер В. А. попытался проверить у меня уроки, что встретило с моей стороны весьма холодную реакцию. Однако я предоставил ему пару тетрадей, а он даже позволил себе несколько замечаний, которые были мной проигнорированы. Я занял некую выжидательную и молчаливую позицию, а В. А., если мне не изменяет память, был вполне всем доволен, читал книгу, мурлыкал себе под нос какой-то мотивчик и беспрерывно делал записи на листочках своим мелким округлым почерком. Всё это меня раздражало, а то, что он с удовольствием ел наготовленную мамой впрок еду, вызывало у меня приступы ревности и гнева.
6 января
В то время я очень увлекался фантастикой. Да и вообще переживал период запойного чтения. В свои четырнадцать я был несколько растерян в смысле литературных пристрастий, потому что Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен, О’Генри, Эдгар По, Конан Дойль и Герберт Уэллс были прочитаны. А в более раннем возрасте я ходил в клуб любителей фантастики, который собирался по воскресеньям в Детской библиотеке имени Гайдара. Каждое воскресенье я утром ездил через весь город в библиотеку ради неких заседаний этого клуба, который назывался «Альтаир». Тогда я перечитал всего Беляева и с трудом осилил жутко занудный роман Жюля Верна «20 тысяч лье под водой». Не могу сказать, что мне сильно нравилась та фантастика, но в клубе было интересно. В основном в него ходили девочки постарше и несколько парней. Девочки были все какого-то отрешённого типа, склонные к написанию стихов. А вот парни были интересные. И у многих были дома хорошие библиотеки. Мне нравилось приходить в светлое помещение читального зала, участвовать в каких-то мудрёных обсуждениях и дискуссиях, пытаться коллективным образом писать фантастические рассказы и прочее. А ещё членство в клубе давало возможность получать в библиотеке на руки редкие и ценные книги, на которые была очередь. Период чтения детской фантастики и последующая любовь к многотомной приключенческой литературе должны были чем-то смениться. Вот я и увлёкся научной фантастикой.
Ознакомительная версия.
