– Шел бы ты, Сеня, – дружелюбно отвечал Садыков. Но Сеня Чертынский, по естественной лагерной кличке Черт, не такой был дурак, чтобы следовать чьим-либо советам. Он никуда не пошел, а старался держать прямо свою мокрую голову, задрав ее вверх, туда, где между звезд и быстро летящих спутников торчала черная башка садыковской головы.
– Вот ты скажи, – продолжал свою речь Сеня, взяв мокрыми руками за нагрудный карман линялой садыковской ковбойки, – ты от белого угла куда ходил?
– По Снесареву, – ответил Володя, – от белого угла влево, вверх, примерно метр тридцать зацепка есть. Да там еще и крюк Андрюшкин старый торчит. И дальше по трещине на лесенках метров шестьдесят до полки. Там на полке мы ночевали, на наклонной плите со снегом. Ночевка хорошая, удобная, можно было даже сидеть.
– А я вправо ходил! – гордо и занозисто сказал Сеня. – Даже твой Цыплаков не пролез, а я пролез! Сам! Погляди – ручки-ножки маленькие, коротенькие, а вам всем вмазал!
И Сеня стал в темноте пьяно приплясывать и, естественно, упал.
– Ё-моё – сказал он. – Упал!
Садыков засмеялся, поднял маленького Сеню. Ему всегда было удивительно, как в таком маленьком человеке содержится столько злости, ухарства, настырности и ловкости, несказанной ловкости, которая, соединенная с кошачьей цепкостью, действительно делала Сеню одним из сильнейших скалолазов страны.
– И куда же ты это пошел вправо? – спросил Садыков. – Мы пытались – не прошли.
– Вправо, – бессмысленно подтвердил Сеня. – Прошел. Как муха по стакану. Капитан! Хочешь я тебе дело скажу? Тайну открою?
Сеня теперь обеими руками держался за ремень Садыкова, головой упираясь ему в грудь. В этой позиции борьбы нанайских мальчиков, в которой Володя для верности еще и поддерживал приятеля, и продолжалась беседа.
– Тайну? – спросил Садыков? – Где сундук зарыт?
– Только в сун-ду-ке… – это слово Сеня произнес четко, но по складам, штурмуя буквы раздельно и последовательно, -… не золото, а водка.
– Это несомненно! – подтвердил Садыков. – Я другого и не предполагал.
Сеня засмеялся, оторвал одну руку от точки опоры и загадочно погрозил Володе пальцем.
– Только сун-ду-к меня не интересует. – «Интересует» – это было лагерное выражение, так говорил Збышек, польский альпинист, поглядывая на «слабые» вершины: «Это гора меня не интересует». – Мне нужен Ключ.
Тут Садыков несколько напрягся и ничего не сказал, а Сеня, откинувшись от него, вроде бы пытался вглядеться в этой кромешной тьме (есть специальный альпинистский термин «при свете звезд») в лицо Володи, будто желая узнать, каков произведен эффект от раскрытой тайны. Но Садыков молчал, будто окаменел.
– Я серьезно, – совершенно трезво сказал Сеня.
– Когда? – деревянно спросил Садыков.
– В след. году. Я уже и заявку оформляю.
Тут нужно внести ясность в эти начинающиеся неясности разговора. На Памире есть одна вершина, открытая давно, и высота ее давно нанесена на покоробленный от постоянного промокания топографический крок. Вершина эта, замыкавшая, заключавшая ущелье, и была названа кем-то умным «Ключ». Будто самой природой этот Ключ был создан как подарок и мечта альпинистов и скалолазов. Всякие там стены альпийских Пти-Дрю и Западной Цинне, кавказских Ушбы и Чатына и даже, как поговаривали, невероятная стена пика Уаскаран, о чудовищные вертикали которой разбиваются дикие ветры перуанских равнин, – все это меркло перед остро заточенным карандашом Ключа, перед его полуторакилометровыми отвесами, перед «желтым поясом», слоем мягких мергелей, за которые ни взяться, ни крюк забить, перед «зеркалом» – участком стены, многократно просмотренным сильнейшими восходителями страны и признанным совершенно непроходимым. Многие ребята хотели попробовать свои зубы на Ключе – кто молочные, кто зубы мудрости, да обламывались зубы еще до скал – никого на этот Ключ пока не пускали. Но Сеню-то пустят. Если Сене отказать – кого же пускать?
Сеню-то пустят, в этом Садыков ни минуты не сомневался. Коснулось ли тогда в темноте у лагерного ручья его сердца острое перышко ревности? Да нет, ребята, пожалуй, что нет. Гора никогда не была для Садыкова делом жизни. Делом жизни была его жизнь, а гора была точильным камнем, на котором он правил свое мужество и корректировал представления о верности. Да и славы Садыкову не занимать. Разве на шестой башне Короны не он, Садыков, один как перст спас минских студентов, совершенно деморализованных непогодой, невезением? Он – один! Явившись к ним по пурге, в снегу и льду, которые уже впаялись в его щеки и лоб, как Никола Чудотворец с ледорубом в руке, свалившись из снеговых туч, как божий посланец, он буквально спас от безвольной смерти семерых крепких молодых мужиков! А разве не он, Садыков, двое суток нес перед собой в руках горящий примус, на котором бесконечно кипятились шприцы? И тот австриец, который забыл завязать концевой узел на веревке и, спускаясь дюльфером, упорхнул вниз не моргнув глазом, – он-то впрямую обязан Володе жизнью, потому что австрийца кололи каждые полчаса, пока двое суток несли по леднику Бивуачный до Алтын-Мазара! А разве не к Садыкову на поклон приходят все корифеи, приезжая со своими экспедициями в Азию? Ерунда, Володя не прочь был сходить на Ключ, самому подергать перья из хвоста этого орла, но если бы это сделал кто-нибудь другой, Садыков обижаться не стал бы. Вот Сашка – другое дело. Сашка спал и видел этот самый Ключ. А годы его уходили, «то факт», как говорил Збышек. Хоть и на кроссах еще приходил Саша Цыплаков в первой десятке хоть и в футбольных воротах стоял, не снижая уровня, хоть и лазил как всегда, то есть как бог, но все это было пока. Вот именно пока. Не было уже той легкости в Сашке. Молодость его, золотые годы прошли еще тогда, когда первые ежегодники «Побежденные вершины» передавались из рук в руки, как священное писание; когда трикони (кстати, из железа, исключительно мягкие, быстро стесывались, но держали на скалах просто отлично!) заказывались в мастерских «Металлоремонт» и собственноручно набивались на ужасные ботинки под названием «студебеккеры»; когда считалось, что раз у альпиниста есть бумажный свитер с оттянутым, как декольте, воротом, полученный за добросовестное участие в физкультурных парадах, значит, альпинист полностью экипирован для восхождения. Ни о каких пуховых куртках или шекельтонах не то что не помышляли, но даже и не слыхали в то время. На Эльбрус ходили в полушубках, привязав кошки к валенкам. Потом все стало постепенно меняться, появился капрон вместо сизаля, нейлон, пух, зажимы, абалазы, айсбали, титан, вибрамы. Восходитель стал блестеть хромированным металлом, как «Мерседес-280». Маршруты, раньше поражавшие воображение, теперь проходились быстро и делово альпинистами средней руки. Образовалась целая группа «галошных» гор, которые (маршруты высшей категории сложности!) проходили за день, без всего, в одних среднеазиатских резиновых галошах, прекрасно держащих на сухих скалах. Романтика потускнела. Возможности альпиниста стали часто измеряться не спортивной выучкой и мужеством, а способностью достать то или иное снаряжение. Однако вся эта новая жизнь касалась ветеранов альпинизма (или, как сказала одна значкистка на собрании в лагере, «наших дорогих руин альпинизма») лишь отчасти, потому что высота есть высота, ветер есть ветер, отвес есть отвес и никаким нововведениям они не подчиняются. Саша, взращенный на послевоенных подвигах спартаковцев и армейцев, считал (и это в старых традициях представляется справедливым), что для завершения спортивной карьеры ему нужна Гора. Этой Горой он назначил вершину под названием Ключ.
Саша достал всю мыслимую документацию по Ключу, все когда-либо делавшиеся фотографии этой вершины, увеличил ответственные места на снимках, расшифровал их, даже написал короткие комментарии. Сидел в нем этот самый Ключ, будто действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове, которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой формировались и соединялись пространства, формы, объемы. Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со слезными просьбами оттянуть мужа от «этого вашего смертельного идиотизма». «Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, господи, да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!» И ругала она его и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома, в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. «Меняю хлеб на горькую затяжку…» Ну, это к слову.
