Ознакомительная версия.
Ага. К назойливым поклонникам, от них не скрыться даже в женском туалете: того и гляди, выползут из биде с букетом роз и слюнявыми признаниями в любви. «Ты красива, как бог», — станут причитать они, в то время, как Елизавета, оправившись от шока, примется охаживать их вантузом. А уничижительное «хромай отседова» как раз и дополнит картину.
Ха-ха-ха, сказала бы Пирог.
Хи-хи-хи, не сдержалась бы Шалимар, посмотри на свою жопу, Лайза! Посмотри и кончай фантазировать.
Все верно, но… Не с потолка же взялось это самое «ты красива, как бог»! Елизавета уж точно его не придумала, с ее вяло функционирующей системой зеркал это невозможно. Более того, «ты красива, как бог» относится именно к ней и больше ни к кому. Что обычно нашептывают мужчины своим возлюбленным? Пупсик, масик, котик, солнышко, зая моя (есть и более эксклюзивные образчики, но все они редко выходят за страницы Красной книги и гербариев). А «ты красива, как бог» никогда не будет засушено, залито клеем и прошито суровыми нитками. Оно никогда не будет переложено кусками пергаментной или папиросной (высший шик!) бумаги. Напротив, от него веет утренней луговой свежестью. Оно, собственно, и есть луг. Или — лес. Или — морская отмель. Или — любой другой незагаженный праздными толпами ландшафт. Рукотворный, если присмотреться.
Так и есть, «ты красива, как бог» создал один-единственный Елизаветин родственник, Карлуша. Карл Эдуардович Гейнзе. Ее отец. Хотя по возрасту Карлуша годился Елизавете в деды. Слишком поздняя женитьба, такое тоже случается. К тому же человек, которого выбрал Карлуша, оказался недостойным и непорядочным, а попросту — дрянью, что случается еще чаще. Человек бросил их с Карлушей, едва Елизавете исполнился год, значит, и говорить о нем нечего. Карлуша — совсем другое дело, о Карлуше можно написать роман. Цикл романов, а самый первый будет посвящен тому, как крошечный Карлуша — вместе с другими, но такими же несчастными соотечественниками — прятался в Кельнском соборе от бомбардировок союзников. Историю о том, как немецкий мальчик после войны оказался в России и сумел, несмотря ни на что, здесь выжить, Елизавета слышала в пяти интерпретациях:
— романтической (малолетний потешный немец влюбился в русскую регулировщицу в чине сержанта и отправился за ней в русскую же оккупационную зону)
— прозаической (малолетний потешный немец спасался от голода и прибился к хозчасти одного из полков и, вместе с ним, перекочевал в ЭсЭсЭсЭр)
— леденящей душу (малолетний потешный немец попал в лапы ужасного НКВД, был признан пособником нацистов и отправлен в Сибирь, а уже потом, своим ходом, добрался до относительно похожего на Европу Питера)
Интерпретаций мало похожих на правду было целых две: по одной из них малолетний потешный немец приглянулся маршалу Рокоссовскому, по другой — певице Лидии Руслановой. Это не объясняет послевоенных Карлушиных мытарств и безденежья, но объясняет наличие у Карла Эдуардовича шикарного, с перламутровыми вставками, аккордеона «WELTMEISTER» и патологическую любовь к безнадежно русской и безнадежно народной песне «Валенки».
Да-да, Карлуша играл на аккордеоне! И не только «Валенки», как можно было бы предположить, но еще как минимум пару тысяч композиций, включая «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, «Половецкие пляски» Бородина, неаполитанские песни, песни восточных славян и, конечно же, «Полет шмеля». Под аккомпанемент «Полета…» (в котором Карлуша раскрывался как непревзойденный аккордеонист-виртуоз) прошли все Елизаветино детство и часть отрочества. Заслышав первые, хорошо знакомые такты, младенец Елизавета прекращала плакать и пускала слюни восторга; ребенок Елизавета прекращала плакать и больше не требовала живую зебру; школьница Елизавета прекращала плакать и добровольно отказывалась от обещанной еще летом турецкой дубленки.
На дубленку, а уж тем более на зебру у Карлуши вечно не хватало бабла. При том, что, постоянно играя на свадьбах, юбилеях и прочих торжествах (включая похороны), зарабатывал он неплохо. Но деньги в их доме не держались. Они тратились на псевдоантиквариат, глупейшее коллекционирование марок и монет, лотерейные билеты, переписку с немецкими судебными инстанциями на предмет предоставления безвозвратно утерянного deutschen гражданства и, конечно, на выпивку.
Да-да, Карлуша был алкоголиком! Тишайшим и нежнейшим, но все же алкоголиком! Нажравшись, Карлуша не устраивал дебошей, не поднимал руку на дочь и не выносил из дома последнее. Напротив, он вел себя пристойно, припоминал все новые умопомрачительные подробности кельнского периода жизни (иногда не на шутку пугавшие Елизавету) и даже пытался объяснить все свои нелепые с точки зрения нормального человека поступки. В трезвом виде до подобных объяснений Карлуша не снисходил.
«Все, что я делаю, я делаю для тебя, моя пупхен, мой блюмхен![1] — заплетающимся языком провозглашал он. — Я не из тех преступных отцов, что после смерти оставляют свое чадо без гроша за душой. И мне вовсе не улыбается, чтобы обиженная дщерь плевала на мою могилу. Хочу, чтобы моя могила всегда была в цветах, а для этого нужно постараться еще при жизни».
Разговоры про смерть вообще и про могилу в частности страшно тяготили Елизавету — но только до тех пор, пока она не поняла, что для Карлуши это всего лишь фигура речи, не более. Карлуша не собирался умирать, он собирался жить вечно и, при благоприятном раскладе, понянчить не только своих внуков, но и правнуков. Это называлось «увидеть на нашем старинном и могучем генеалогическом древе новые молодые листочки».
— Очень бы хотелось бы взглянуть на другие ветви этого древа, — замечала Елизавета. — Осмотреть его, так сказать, целиком.
— Придет время — и взглянешь, мой блюмхен.
— А оно еще не пришло?
— Нет.
«Нет» заключало какую-то (возможно — чудовищную) тайну и получалось у Карлуши неподражаемо. Он закатывал глаза, причмокивал губами, левую руку прижимал к сердцу, а правой судорожно описывал в воздухе ромбы и окружности. Подобные комплекс телодвижений Карлуша осуществлял неоднократно и всякий раз у не в меру впечатлительной Елизаветы бежали мурашки по коже.
— Скажи честно, — понижала она голос до трагического шепота. — Среди наших родственников был… м-м… Гитлер?
— Господь с тобой, блюмхен, — таким же трагическим шепотом отзывался Карлуша. — Только Гитлера нам и не хватало!
— Кто-нибудь из нацистской верхушки?
— Ты имеешь в виду самую верхушку?
— Не ниже Бормана.
— Не ниже Бормана — никого.
— Может, мы состоим в родстве с представителями большого бизнеса? — пробовала зайти с другой стороны Елизавета. — Круппы и все такое…
— Не пытай меня.
— Высший свет? Королевские особы?
— Ни слова больше, блюмхен! Я нем, как рыба.
— …речь идет о ком-то из «Аннанербе»? Кто предпринял экспедицию на Тибет, нашел Шамбалу и ему открылось Тайное Знание?..
Больше всего Елизавету устраивал вариант с Тайным Знанием, включающим в себя — кроме всего прочего — способности к телепортации, левитации, бесконечной реинкарнации и свободное владение языком животных. Пуленепробиваемый носитель Тайного Знания мог до поры до времени и не подозревать, что он — носитель, но… Рано или поздно явится некто, кто откроет носителю его избранность — и тогда жизнь чудесным образом изменится. Как именно изменится жизнь, Елизавета представляла слабо. Примерно так же, как в маловразумительных эпосах с летающими китайцами. Или в ретро-боевиках про монахов Шаолиня. Вкратце помечтав о недостижимой — раскосой и поджарой — избранности, Елизавета переходила к другим мечтам — о родственниках-Круппах, родственниках-аристократах и родственниках — членах королевских семей. Совсем неплохо оказаться наследницей гигантского состояния, поиметь личного шофера, личного чистильщика аквариумов и личное бриллиантовое колье стоимостью в полмиллиона долларов! Лето можно будет проводить в Европе, осень — в Южной Африке, а зиму — на Карибах, а круглогодичное глазение из окна на мрачный российский пейзаж с помойкой забудется, как страшный сон. Непонятно только, почему столь феерическая «дольче вита» все откладывается и откладывается, и почему Карлуша не торопится приобщить к ней дочь и приобщиться сам. Ведь их нынешнее существование нельзя назвать ни дольче, ни даже витой. Карлуша все-таки поганец, как ни крути!..
Впрочем, Елизавете все же посчастливилось унюхать запах «дольче вита». Это произошло месяцев за шесть до окончания школы, в депрессивном питерском декабре, когда приближение Нового года легко спутать с приближением Апокалипсиса. Настроения в доме тоже царили апокалиптические, особенно после телефонного звонка, раздавшегося около полуночи. Ничего необычного в нем не было, Карлуше звонили и позже, и много позже, а могли позвонить и в пять утра, дабы срочно заткнуть дыру, образовавшуюся в музыкальном сопровождении чьих-либо свадеб или похорон. Но этот звонок был особенным и напрочь выбил Карлушу из колеи. Едва сняв трубку и услышав на ее противоположном конце чей-то голос, он изменился в лице. Затем заслонил мембрану рукой и почему-то метнулся в ванную, плотно прикрыл за собой дверь и пустил воду.
Ознакомительная версия.
