С приходом в конце 1943 года американцев и англичан немедленно начались расправы, и отца и мать Фортуни застрелили прямо на улице, через неделю после того, как партизаны повесили Муссолини на фортепьянной струне. Дед умер от удара в 1940 году. Других детей не было, и Фортуни неожиданно оказался последним в роду.
И вот теперь он стоял здесь, во Флоренции, на оживленном городском перекрестке, терпеливо ожидая, пока зажжется нужный сигнал светофора. Сняв шляпу, он провел рукой по волосам, которые никто не называл седыми, а исключительно серебристыми. Фортуни был моложав. Ему постоянно твердили, что это истинное чудо, — не иначе, он заключил тайный сговор с дьяволом, потому что все — и лицо, и жесты, и осанка — говорило о его молодости. Даже праздник в честь его шестьдесят первого дня рождения послужил поводом к рассуждениям не об уходящих годах, а о торжестве Фортуни над временем.
Пока он стоял, отрешенно наблюдая городскую суматоху, мимо прошла молодая женщина, одетая в темный деловой костюм, какие современное поколение молодых женщин носило с небрежностью, внушавшей ему одновременно восхищение и внутреннее беспокойство. Есть минусы, думал он, но есть и плюсы. Когда он вспоминал о знакомых женщинах — женщинах из плоти и крови, — ему никогда не удавалось представить себе их одетыми наподобие этих молодых существ. Да и слава богу. Но было нечто обольстительное и тревожное в уверенности этих молодых женщин — в том, как они шагали по жизни, как полагали само собой разумеющимся, что, едва тебя захотев, они могут тут же тебя раздеть. Его это ошеломляло и завораживало. Он поднял глаза и увидел, что молодая женщина, обернувшись, смотрит на него в упор. Она мельком окинула его взглядом, давая понять, что ей нравится то, что она видит, и что если их пути перекрестятся, то… кто знает? Короче, она окинула его оценивающим взглядом и даже слегка усмехнулась, когда заметила, прежде чем свернуть за угол и исчезнуть, что взгляд ее не остался без внимания. Фортуни неспешно кивнул, признаваясь себе, что это приятно — быть отмеченным в толпе. Приятно, но и немного тревожно. Почему? Он поднял голову к небесам, пытаясь в себе разобраться.
Молодой человек, перед чьим взором однажды мелькнул Эзра Паунд, провел немало времени наедине с поэзией мистера Т. С. Элиота (которым восхищался гораздо больше и с которым однажды имел честь встретиться в путешествии). Он много раз читал строки любовной песни синьора Дж. Альфреда Пруфрока. Синьор Пруфрок, вспомнил Фортуни (он давненько уже не перечитывал стихотворение), закатав брюки, бродил по пескам безымянного пляжа в поисках юных русалок и вместе с тем ясно сознавал, что придет в ужас, если одна из них вдруг откликнется на зов и, увитая водорослями, восстанет из вод исключительно ради него. Ах… Он все смотрел на угол, за которым скрылась молодая женщина. Что-то сродни этим чувствам сидит ведь в нас во всех? Чем не поэтическая тема? Сказать юнцу в закатанных брюках: вот, вот она, твоя русалка, — и дальше что?.. Да, хотя Паоло Фортуни приятно и привычно было замечать мимолетную ласку во взглядах юных существ, хотя он этим даже упивался, уверенность этих молодых женщин лишала его мужества и он мог только гадать, что, ради всего святого, стал бы делать, окажись он с ними на расстоянии поцелуя.
Именно тогда светофор и переключился. Натужный рев мотоциклов, свист перегретых моторов прервали поток мыслей Фортуни, заставив его поднять руки и зажать уши, но шум транспорта не ослабевал, и, когда вновь зажегся зеленый сигнал, Фортуни перешел проспект и свернул на маленькую улочку.
Но улочка оказалась далеко не тихой — в какой-то момент его едва не сбил беспечный юнец на мотороллере (паршивец даже не извинился), и Фортуни готов был пуститься за ним в погоню. Ну и черт с ним, но шум, выхлопы, узкие переулки, никак не рассчитанные на автобус или автомобиль, изрядно испортили ему настроение на пути в галерею. Флоренция, окончательно убедился он, погубит сама себя. Когда-то, думал он, это был город, где повсюду росли цветы, город, окруженный зелеными холмами. Когда-то, несомненно, прекрасный город, нынче же он гибнет под гнетом уродливого века.
Фортуни решил, что ноги его здесь отныне не будет. Он приехал ради «Рождения Венеры», но прогулка окончательно вывела его из равновесия. Сейчас он сидел напротив боттичеллиевской картины, стараясь проникнуть туда, в безмятежность, в ограниченное рамой пространство холста. Прежде ему всегда удавалось проникнуть в эту безмятежность, в эту тихую красоту, со дня своего создания противостоявшую всем уродливым столетиям. Но сегодня у него ничего не получалось. Зеленоватая вода, бескрайний голубой небосвод, струящиеся до бедер волосы — густые, развевающиеся на ветру, словно бы несомые течением, и округлые барашки волн, и завороженная зелень леса — все вдруг утратило свое волшебство. Сначала уличная суета, а теперь снующие перед глазами туристы (одна автобусная экскурсия за другой), трескотня гидов — вот что ему мешало. Фортуни был без ума от Венеры, но толпы постоянно скрывали от него пленительную фигуру в раковине. Чем дольше он стоял, тем сильнее разрастался у него в горле гневный ком. Ростом он был не выше среднего, зато внушительно широк в плечах и груди, частично от природы, частично оттого, что провел жизнь за виолончелью. Он нетерпеливо двинулся сквозь толпу, прокладывая себе путь свернутой газетой. Все перед ним расступались, словно признавая его право, и вскоре он снова оказался в преисподней улиц.
В тот вечер он отдыхал в отведенной ему комнате в доме друга — на холме, с видом на реку, вдалеке от городского шума и гама. В ванной, которая примыкала к спальне, он принял таблетки от печени и протер минеральной водой лицо и веки. За ужином он ограничился бокалом вина и для виду поклевал чего-то из своей тарелки, прежде чем извиниться и вернуться к себе.
Его гладкое лицо и живой взгляд указывали, казалось, на то, что он засыпает как младенец. Но вот уже год, как он, не смыкая глаз, ворочался в темноте, пока первые проблески света не убаюкивали его и он ненадолго забывался.
Утром такси отвезло его на вокзал. Фортуни бросил прощальный взгляд на церковь Санта-Мария Новелла напротив привокзальной стоянки такси, прежде чем погрузиться в тошнотворный мир газетных киосков и гламурных журналов с фотографиями красоток и молодых людей, знаменитых лишь тем — как же там дальше?.. — тем, что они знамениты! Вот вам, подумал Фортуни, квинтэссенция девяностых. Вот вам итог двух мировых войн, народных волнений, революций и массового уничтожения людей в масштабах, дотоле неслыханных в истории. Так вот, оказывается, ради чего все было. Ради этой тюрьмы под открытым небом, с супермаркетами, с пластиковыми пакетами для покупок, с ревущей отовсюду музыкой. И они называют это музыкой! Так вот ради чего все было? Да будь они все прокляты, неожиданно подумал он, уж лучше войны и революции, что угодно, но только не это!
С тех пор как Фортуни перестал выступать, жизнь его апатично влачилась день за днем. Он утратил стержень, и ничто — ни любовь, ни еда, ни вино, ни даже музыка — уже не поднимало настроения, не радовало его, как прежде. Фортуни чувствовал себя опустошенным необходимостью влачить существование в этом пресытившемся и уродливом веке, поскольку утратил то единственное, что позволяло ему подняться над всем и вся: он прекратил играть.
Фортуни дожидался римского поезда, который снова увезет его в Венецию. Он стоял на платформе, курил сигарету и с горечью думал о том, что его удел — поставить последнюю точку в славной летописи древнего рода, знаменовать собой закат золотой эры.
Он поправил пальто, приподнял фетровую шляпу, провел рукой по своим серебристым волосам и водворил шляпу на место. Ботинки его были начищены до блеска, шляпа сидела как подобает. Манеры, осанка — безупречны. Все готово к поездке. Век, в котором он жил, мог начисто позабыть, что такое приличия и манеры и как подобает выглядеть и вести себя во время путешествия, но Фортуни об этом не забыл. Когда поезд подойдет, он двинется к своему вагону, переступая через смятые контейнеры из-под фастфуда и растрепанные газеты с устаревшими сенсациями. В движениях его не будет спешки и суетливости, ибо он — живое воплощение всего, что было утрачено.
Каждый вечер Фортуни совершал свой ритуал, включавший таблетки, соли и минеральную воду. Несмотря на моложавую внешность, мысль о смерти преследовала Фортуни неотступно. Ему казалось, что с каждым новым утром череп все яснее проступает сквозь маску кожи и явственнее вырисовываются кости, остов его тела.
Фортуни не просто преследовала мысль о смерти — он был убежден, что скоро умрет. Лучшие врачи-консультанты заявляли ему, что ничего подобного, что его здоровью могут позавидовать те, кто лет на десять, если не на все двадцать его моложе, что он фантазирует, просто ему в голову лезут мрачные мысли с тех пор, как он ушел со сцены. Но Фортуни ничему и никому не верил. Каждая новая боль, каждая новая резь — в голове ли, сердце или конечностях — убеждала его, что он на пороге смерти и вот-вот покинет этот мир биологически неполноценным человеком, который не сумел передать потомству славное имя, которое носил.
