— Почему? — удивилась Диана. — Вся ночь впереди. Неужели будешь торчать в номере? Уж поверь, с этим французиком сейчас каши не сваришь.
Эта девчонка начинала мне нравиться. Кем бы она не была.
— Мы вернемся, Никита! — задорно откликнулся Поль, обнимая девушек. — Вот только спустимся в номер и сменим парнишке штанишки!
Они ушли.
Официант убрал со стола, постелил свежую скатерть. Я заказал капучино, снял пиджак и ботинки, положил ноги на соседний стул и стал наслаждаться запахом кофе и далекими огнями в море.
Хорошо почувствовать себя, как дома! Я долго этому учился. Обычно что-то неизменно мешало превратить окружающие предметы в сообщников, в партнеров по игре, в собратьев по счастью и несчастью. Что же тогда говорить о людях? А ведь это так необходимо — создать вокруг доброе поле, магический круг уюта на тривиальном трофи «Роддом — Могила»! Особенно, если собственный дом следует за тобой лишь в облачке ветхих воспоминаний, безлико клубящихся над банданой…
К лохматому стволу пальмы в кадушке рядом со столом кто-то привязал алую ленту. Лента слегка шевелилась. Пальма напоминала длинношеего лоха с копной нечесаных зеленых волос и при галстуке.
— Не плохо выглядишь, старина! — сказал я, чтобы поддержать его. — По крайней мере, ты ни на кого не похож, а это встретишь не часто… Увы, люди этого не любят, так что будь готов к неприятностям. Но ты справишься, уж поверь… Будущие победы написаны у тебя во взгляде…
Лох-Пальмос не отвечал. Я заскучал, впал в меланхолию и предался воспоминаниям.
Вспомнил, как любил Наташу. И подумал:
«Люди не всегда расстаются из-за раскордаша в своих дурацких шестеренках. Бывает, они как будто Инь и Ян,[4] нарисованные на розовой китайской вазе. Но вдруг одно неверное движение, один неловкий взмах беспощадного хлыста Судьбы! И сиамские[5] осколки уже разлетелись по медленной Лете.[6]
Смирись.
Обратного пути нет.
В историю, Бармалей, в историю…».[7]
1
Когда Наташа улетала в Стамбул, она не оставила у меня даже своей зубной щетки.
«Живу без прошлого, без будущего, без барометра и медицинской страховки, — подумал я. — Спасибо за спички в ночи, и что это еще не „Прощай, оружие!“…[8]
Сегодня Наташа в Стамбуле, завтра пригласят в Париж, через месяц на Марс…
А тут торгуешь просроченным сирийским соком. Ставишь баксы на собачьих боях в заброшенном песочном карьере вблизи Серебряного бора. Корешишься с опарышами, записавшимися в РУВД… Короче, барахтаешься в кусающемся хаосе, пахнущем яблоками и абрикосами! И все это под вой милицейских сирен…
Не известно, куда вынесет.
Каждый за себя…»
Прошло несколько месяцев.
Однажды, как гром среди ясного неба, а скорее, наоборот, как солнечный проблеск посреди необозримой грозы, — телефонный звонок.
— Приезжай, Никита! Соскучилась! Очень хочу видеть! Ты нужен мне!
И я полетел…
Наташа встречала в стамбульском международном аэропорту Ататюрк.
Схватил ее в охапку.
— Ну, здравствуй! Вот и я…
— Ты уже здесь?
Удивилась и даже как будто расстроилась. У меня так бывало, когда о чем-то долго мечтал, и это вдруг случалось.
— Да, здесь! А что?
— Я так ждала…
Наташа держала дешевую и совсем не сердитую квартиру на первом.
Балкон выходил в тихий двор. За деревьями в трех шагах парил минарет мечети. Пять раз на дню муэдзин[9] задушевно призывал помолиться во имя Аллаха. Он был так близко, что мог бы заглянуть в окно проверить, как это делают, и, в случае необходимости, пригрозить пальцем… Если бы не был магнитофонной записью.
При моем появлении муэдзин не замедлил напомнить о себе. Молиться я, конечно, не стал. Но призыв понравился. Возможно, у меня роду кто-то когда-то и молился под этот крик. У Наташи вряд ли. Она бесстрастно заткнула уши.
Судя по размерам лежака, спальню, тестировали шведы! Не кровать, а шедевр!
Вентилятор в потолке над шедевром предполагал, что кто-то закатал здесь в бетон Карлсона.[10]
Эклектичный камин, нарисованный на стене в столовой, задавил вопросом: «При чем здесь папа Карло?»
Чтобы переключиться на что-то более светлое, отправился в магазин. Притащил ящик пива, десяток бутылок сухого — красного и белого, разумеется, — бутылку текилы и бутылку мартини.
— Так много? — удивилась Наташа.
— Люблю, когда бар забит. Это бодрит и вселяет веру в завтрашний день.
— Ты рассуждаешь, как герой Хемингуэя, — сказала Наташа и огорчилась. — Не надо, не старей раньше времени.
Пока Наташа готовила, листал журналы. С глянцевых страниц знойные красотки строили глазки, как газели, застигнутые за утренней зарядкой.
Наташа принесла поднос с вином и закуской. Маслины с красным перцем были разложены на блюдечке в виде улыбающейся счастливой рожицы.
— Это кто? — спросил я.
— Одна девочка. Ты с ней знаком. Видишь, как она рада тебе!
— С таким очаровательным личиком надо светиться в журналах, Наташа. А то снимают неизвестно кого…
— Это не просто.
— Что ж, дай Бог!
— Давай, за твой приезд! Теперь мы вместе, и у нас все будет хорошо.
— И еще за то, Наташа, что нам здесь не грозит опасность. И мы можем гулять по ночам…
Выпили.
Обнял Наташу.
Мы были вместе, у нас был дом и кое-какие деньги.
Мы смело смотрели в будущее, хотя там царила Неизвестность.
Она вела себя, как судья на финише.
Я видел, как Неизвестность ходит вдоль трибун, размахивая флажком, готовая в лучшем случае дать отмашку, что в гонке пройден очередной круг.
Неизвестность нельзя было ни обмануть, ни подкупить, ни задобрить. Но это было хорошо, как ни странно…
— Как ты жила без меня? — спросил я. — Подружилась с кем-нибудь?
— Конечно. У меня здесь много друзей.
— Хороших?
Хотелось как можно скорее войти в Наташину жизнь, перестать быть гостем.
— Хочешь, познакомлю тебя с друзьями?
Через пятнадцать минут катили на такси вниз от Улуса — улицы, на которой жили теперь, — к Босфору. Петляли среди вилл, обнесенных бетонным забором.
Это Ситези — так здесь называют поселки богачей.
— Когда-нибудь и мы будем жить так, — мечтательно сказала Наташа. — Если будем вкалывать.
— Давай за это выпьем. И за то, чтобы нам повезло.
У первого светящегося магазинчика притормозили. Подошел хозяин. Узнал, чего хотим, и через секунду вынес открытую бутылку сухого вина с двумя пластиковыми стаканами.
— Счастливого пути, — сказал он. — Заезжайте еще.
Водитель такси поехал медленнее. Видимо, чтобы нам легче пилось. А может, болел за обивку.
Вино было прохладное и слегка вязало.
В окно врывался густой стамбульский воздух, пахнувший солью и жареным арахисом…
Спустились в Артакей,[11] отпустили такси. Прошли по узкой древней улочке, мимо витрин с антиквариатом, к широкой площади у воды, где за столами под навесами сидели сотни людей.
Нас окликнули.
Это был манекенщик Юсуф, обезоруживающей резиновой улыбкой похожий на молодого Бельмондо.
С ним была Маруся, похожая на свое имя.
Маруся тоже работала манекенщицей. Она прожила в Турции два года и при каждом удобном случае поливала по-турецки.
Сели за свободный стол, заказали выпить.
— Как в Москве? — спросила Маруся, взъерошив короткие белокурые волосы.
Разговорились.
Юсуф ничего не понимал, но то и дело вставлял русские бранные словечки, которым научила его Маруся. Конечно, всегда не к месту. Это было похоже на попытку пьяного попугая выступить в Совете Безопасности ООН.
Прохожие здоровались, брали автограф. Юсуф был известен.
Подсел Ингин, тоже манекенщик. Кажется, он был еще популярнее. Девушки вставали в очередь, чтобы сесть на краешек его стула, обнять и сфотографироваться. Просто памятник Чехову в Гурзуфе!
— А не пойти ли нам на дискотеку, молодежь? — спросил Юсуф таким тоном, словно предложил на пару часов слетать на Марс, и его личная ракета ждала за ближайшей мечетью. — Это же в двух шагах…
Дискотека называлась Паша Бич, или попросту — Паша.
У стойки бара я заказал ребятам дринк. Маруся, Юсуф и Ингин взяли фруктовые коктейли, Наташа джин-тоник, а сам чистую русскую водку, чтобы взбодриться.
Ингин с коктейлем исчез в толпе.
Юсуф и Маруся танцевали, не выпуская из рук стаканы с соломинками. Они прикладывались к соломинкам, словно к чудесному переговорному устройству, придуманному для грома дискотечной «колотушки». Витринные фигуры Маруси и Юсуфа выделялись. На них было приятно смотреть.