Столовался и обогревался он по многим окрестным домам, но только моя мать решительно распахнула двери нашего жилища, чтобы он вошел в него постоянным обитателем. Месяц или два, что чернокожий воспитанник старухи-алкоголички провел в наших стенах, оказались для нас с сестрой испытанием на прочность и силу духа. Его появление в доме было подобно тому, как если б на нас обрушился ураган. Все наши игрушки и игры во мгновение ока были переломаны, книги порваны и исчерканы, мы не знали ни мига спокойной жизни. Отец уговаривал мать образумиться, но тщетно — она была несгибаема в своем желании подарить детство обделенному счастьем ребенку. От сожительства с бурей и ураганом в одном флаконе нас спас суровый и справедливый советский закон. Когда мать обратилась куда следует, чтобы официально оформить опеку, ее обвинили чуть ли не в похищении ребенка, и в результате дитя любви снежной Брянщины и жаркой Африки вновь оказалось на улице, с которой, достигши необходимого возраста, благополучно удалилось в колонию для несовершеннолетних преступников.
Что же до отца, то он если и не был подкаблучником, то вынужден все же был большей частью жить по уставу матери. Он был более слабой психической организации, чем она, и ему приходилось уступать ей. Мягкость и уступчивость вообще были свойственны ему, как, впрочем, в равной степени и неспособность свернуть в сторону с избранного пути. Если он что-то решил сделать, он пер, не обращая внимания на обстоятельства, — или же исполняя задуманное, или же расшибаясь в кровь.
Вот с такой наследственностью, не в малой мере не осознаваемой мной тогда, я вместе с моим армейским корешом Стасом Преображенским и принимал решение остаться после дембеля в Златоглавой и, скрутив по рукам по ногам, положить ее, побежденную, к своим ногам. В карауле, когда оказывались в одной смене, в часы после возвращения с поста, во время бодрствования, мы с ним только об этом и толковали.
— Нет, ну а ты посуди сам, что самое сложное, — говорил он, пришамкивая. У него был какой-то дефект зубного прикуса, и речь его обладала этим старческим эффектом. — Самое сложное — это жилье, да? А с жильем у нас все будет в порядке. Так мы что же, не сумеем утоптать себе твердой площадки для жизни?
У Стаса в Москве жил двоюродный брат. К этому его двоюродному брату, когда удавалось на пару выбить увольнение в Москву, мы, как правило, заходили, чтобы переодеться в гражданское и угоститься домашней едой. Он жил в самом центре, на Арбате, в трехэтажном доме на задах ресторана «Прага». Когда-то, сто лет назад, дом напрямую соединялся с «Прагой» и был, по преданию, борделем. Подтверждением тому служила его планировка: нескончаемо длинный сводчатый коридор, глухой с одной стороны, и ряд комнат с другой дверь за дверью, дверь за дверью. Так и казалось, что из-за какой-нибудь из них выскочит сейчас полуодетая Катюша Маслова, а за нею, придерживая сваливающиеся штаны, вывалится и Нехлюдов. Впрочем, от разврата былых времен давно ничего не осталось, и теперь это была обыкновенная задрипанная коммуналка на сто соседей, одну из комнат которой и занимал брат Стаса. Он был старше нас на двенадцать лет, но держался с нами запросто, как сверстник. Так же запросто держалась с нами его жена, а их семилетняя дочь, собиравшаяся осенью пойти в школу, просто обожала наши появления. Ее обожанию, надо признаться, мы были обязаны нашей форме, и ей жутко не нравилось, когда мы переоблачались в гражданское. «Падко девичье сердце на мишуру, — говорил двоюродный брат Стаса, прижимая дочку к себе и трепля ей волосы. — Что ж вы, барышни, глупенькие-то такие?» — «Мы не барышни, недовольно выворачиваясь головой из-под его руки, но продолжая прижиматься, отвечала ему дочка, — мы современные девушки, у нас эмансипация». Мы со Стасом ложились от хохота в лежку. Ее отец, тоже посмеиваясь, с горделивым смущением вскидывал брови: «Вот такие мы просвещенные!»
Его звали диким древним именем Ульян. Зато жена у него имела самое заурядное, серое имя Нина. При этом родовые гены, подвигшие родителей дать в свое время сыну никем больше не носимое имя, побудили, в свою очередь, самого Ульяна наградить дочь тоже никем вокруг не носимым древнегреческим именем Электра. Как ее, естественно, никто не звал, и прежде всего собственные родители. Во всяком случае, в доме она прочно и неискоренимо утвердилась как Лека.
И еще одна вещь произошла у них в доме к нашему со Стасом появлению. Вернее, не в доме, а в квартире. Они остались ее единственными жильцами.
Дом согласно решению московских властей возвращался обратно «Праге», и селить кого-то со стороны в него было запрещено. «Прага» обязалась предоставить жильцам новую жилплощадь, но делать это не торопилась, и на то у нее имелся свой резон. Большинство жильцов было преклонного возраста, редкий месяц обходился без гроба, и дом при необходимом терпении обещал достаться «Праге» без особых затрат. Из квартиры, где жил Ульян с семьей, гробы выносили особенно часто. Старик или старуха умирали — и комната их оставалась пуста, никто в нее не въезжал. Постепенно Ульян занял одну пустующую комнату, другую — и так в конце концов стал обладателем целых семи, не считая громадной кухни и прилегающего к ней обширного чулана. В похоронах последней старухи мы со Стасом даже поучаствовали; появились здесь переодеться — и остались в мундирах: выносили гроб из квартиры, ехали в катафалке и тащили гроб, лавируя между могилами, на кладбище. Участие в общем деле, да еще подобного рода, сделало меня в доме Ульяна совершенно своим. До этого я был армейским корешом Стаса, после похорон меня стали воспринимать отдельно от него, и я обрел статус друга семьи.
Новый статус позволял мне с полным правом претендовать на то же, на что и Стас. Сил у Ульяна с Ниной распространиться на все комнаты не хватало, они сумели освоить только четыре, а три стояли закрытые. С ними и были связаны планы двух дембелей.
— А если вдруг Ульян не захочет и не пустит нас? — вносил я в наш исполненный оптимизма караульный разговор со Стасом ноту сомнения.
— Чего ему не пустить? — без раздумья отметал Стас мои сомнения. Места полно, девать некуда. А мы ему что, чужие?
— Ну, если Нина не захочет. Ей мы кто? Я особенно.
Стас наконец задумывался. По его слегка вдавленному внутрь, лопатообразному сангвинистическому лицу пробегала как бы рябь, отражающая мыслительный процесс, что шел в нем.
— Они интеллигенты, — говорил он потом. — Не смогут они отказать. Даже если им этого и не хочется.
Хотелось Ульяну с Ниной или не хотелось, осталось для нас неизвестным. Они дали согласие, чтобы мы поселились у них.
Так в августе 1992 года, ровно год спустя после трехдневной революции 91-го, сгоняв в Клинцы, погудев там дня три с друзьями детства до полного отвращения к себе, вновь обретя в кармане вместо военного билета удостоверяющий мое гражданское состояние паспорт, я сделался москвичом.
Стас волей командования части демобилизовался полутора неделями раньше меня, раньше меня провернулся с делами в родном Саратове, и, когда я возвратился из Клинцов, у него уже была московская подружка.
— Ништяк, пацан, — сказал Стас, сообщив мне об этом. — И тебя тоже отоварим, в лучшем виде!
— Какой я тебе пацан! — не желая его сочувствия, попробовал я увести разговор в другую сторону.
— Пацан, пацан, — похмыкал Стас. — На гражданке так теперь положено говорить. — И вернулся к своему обещанию: — У моей Ирки сестра. Вполне себе кадр. Попробуй, подклейся. Перебьешься на первое время.
Было шесть двадцать утра, когда поезд принес меня на Киевский вокзал столицы, а около шести пополудни мы со Стасом шли арбатскими переулками в гости к сестренкам. День стоял теплый, солнечный, но уже тронутый осенью полный сизой дымчатой хмари, солнечные лучи дробились и запутывались в ней, и воздух вокруг был, казалось, наполнен желтой пыльцой. Роскошный был день.
В руках у нас со Стасом подрагивали полиэтиленовые пакеты с надписью «Irish house — Ирландский дом», отягощенные двумя бутылками водки, бутылкой вина, бумажными свертками с колбасой, сыром и двумя килограммами летних яблок россыпью — всем, что, по нашему представлению, было необходимо для приятного времяпрепровождения с девочками, чьи родители находились неизвестно где в отъезде. Отоваривались мы, конечно, отнюдь не в «Айриш хаузе», там торговали исключительно за валюту, а фирменные пакеты для понта мы выпросили у Нины. Их у нее и было всего две штуки, и, давая нам, она моляще сложила перед собой руки: «Мальчики, только принесите обратно. Заклинаю!»
— А с Иркой у тебя как, в первый же раз вышло? — примеряя успехи Стаса на себя и желая укрепить себя ими, спросил я.
— Ну, ты вот ты… скажи тебе все, — как-то особенно шамкающе отозвался Стас.
— А чего б тебе нет? — удивился я. Такая его затаенность показалась мне странной. Слишком мы были близки, чтобы ему ни с того ни с сего так вот вдруг засмущаться.
