— Да ну? — Хорошо разыгранное сомнение звучало в его голосе.
— Да, — дула я свое. — И давай начистоту. Мы не можем обмануть друг друга. Это нереально. Хоть на четверть секунды, но обманщик задерживается с ответом. Дрогнул голос, дернулась рука, взгляд уехал куда-то в сторону — такие вещи проконтролировать невозможно.
— Меня тут кореш кинул на штуку. В глаза смотрел, падла.
— Это ты себя кинул. Внутренне ты сразу понял, что он затевает.
Физиономия его теперь казалась мне в общем-то симпатичной.
— А в прошлой жизни ты был котом, — не удержалась, добавила я.
— Котом? — хохотнул с грустью он. — В какой прошлой жизни?
— В недавней. Еще сегодняшней.
Рядом грянул все тот же смех. Василия он, по всей видимости, беспокоил не больше, чем остальных. А я опять вздрогнула. В смехе не было ни грамма веселья. Другое было. Нервы ни к черту. Неприятное предчувствие усиливалось с каждой минутой.
И снова у меня перед глазами все немного сдвинулось, как небрежно присобаченная аппликация. Вот-вот весь этот антураж спадет, и обнаружится, что он был наклеен на ничто.
Еще раз крепко глотнула из стакана, что оказался в руке.
Взобравшись на сцену, некто в твидовом пиджаке, прервав музыку (музыка распалась на не связанные между собой отдельные звуки), поклонился и начал свое выступление словами:
— Разрешите отклонироваться!
Тотчас второй, как две капли воды похожий на первого, появился у того за спиной. Столкнув артиста со сцены, он провозгласил громко и вполне серьезно, может, даже слишком:
— Господа и товарищи! Все мы глубоко скорбим о гибели нашего друга и вожака — Антона. Он выступал здесь в первом отделении. И вот, выйдя из клуба…
Люди в зале притихли. У меня в голове отчетливо заиграло «Болеро» Равеля.
Упавший со сцены первый артист подхватил фразу:
— Выйдя из клуба, он нас покинул. И лишь знание того, что он жив, причиняет нам радость.
Зрители оживились, они поняли, что это просто номер программы. Только на лицах музыкантов проступало недоумение.
— Он ненавидел полосатые носки, — истерически закричал первый, оттолкнув соперника.
— И носил только их, будучи пленен полосами, — заорал второй, кивая головой так энергично, будто хотел стряхнуть ее с шеи.
Люди почему-то смеялись и аплодировали.
— А как сиял его череп в солнечную погоду! — прошипел артист. — За километр!
— Когда ветер развевал его пышные рыжие вихры, — добавил второй.
— Редкостного иссиня-черного цвета, — по ходу фразы голос возрастал, как у футбольного комментатора в «опасный момент».
— А помните, как он всегда стеснялся резкого слова? — истошно завопил диалектик.
— И прямо говорил собеседнику в лицо: «Редкостная свинья!» — не утихал его дубликат. — Кто таков? — вдруг крикнул он, приметив в толпе чей-то остановившийся взгляд. — Что у тебя?
Собравшиеся расступились. В луче прожектора стоял бледный субъект. Его лицо было залито кровью.
— Ни кола, ни двора! — ни с того ни с сего истерично крикнула девчушка с косичками.
— Поприветствуем, господа, Николу Нидвору, — хрипло заорал выступающий и хищно кинулся в зал. — Он вернулся! Это тот, о ком сегодня было сказано столько пламенных слов…
— Что даже камни рыдают от нашего молчания, — подтвердил второй.
— Ибо у них выросли уши! — заверещала девочка с косичками и захлопала в ладоши.
— Мы награждаем Николу Нидвору за то, что он с присущей ему храбростью не участвовал ни в чем, что могло бы потребовать его участия.
— И этим проявил ту инициативу…
— Ту еще инициативу! — задорно выкликнула девочка.
— Орден!
— Отныне я навсегда принадлежу ему, — завопила девчонка-пепсиколка и прыгнула Николе на шею. — Я — Анна второй степени!
— С тем мы отправляем его далеко и надолго.
— В гиперссылку.
— За что? — возмутился Никола.
— Не благодари. Не за что. — отрубил председатель.
Со сцены повалили белые клубы дыма. Вместо того чтобы стелиться по полу, дым подбирался к Николе с девочкой на руках и облеплял их. Раздался крик. В нем было столько ужаса и боли, что волосы моей меховой шапки, лежащей на свободном стуле, встали дыбом.
Оратор достал из верхнего кармашка пиджака лупу и посмотрел сквозь нее на дым. Тот немедленно стал синим.
— Решетка навек опустилась за ними, — закричал второй. — А снаружи остался нарисованный неумелой рукой орел, оборотная сторона этой монеты.
Дым исчез. Внезапно и разом. И почти никого на сцене — только оратор. Вот он нагнулся и поднял с пола ярко блеснувшую монету.
— Орел или решка? — спросил он у зала.
Толпа, приведенная в восторг высококачественным представлением, отвечала вразнобой.
Он подкинул монету вверх, и та, сверкнув, исчезла.
— Никто не угадал!
Снова заиграла музыка. Все та же певица принялась выкрикивать странный речитатив:
Напишите мне эпитафию,
Хоть хореем, хоть амфибрахием,
Под веселую фотографию.
На оратора как-то сразу перестали обращать внимание. Подозвав своего компаньона, он направился к нашему столику.
— Добрый вечер, мадемуазель, — галантно приподняв парик, сказал он. Второй в точности повторил движение. — Разрешите присоединиться к вашей компании?
Вблизи эти лица, точнее, лицо, одно на двоих, произвело на меня отталкивающее впечатление. Лучшее, что можно было сказать о нем — оно необычно. Высоченный лоб, нос крючком, колючие глаза, несимметричные брови.
— Садись, ковбой, — ухмыльнулся Кот, с которым, по всей видимости, они были давно и хорошо знакомы.
— Как понравилось наше представление мамзели? — учтиво поинтересовался артист.
— Она решила, что вы — помощники Копперфильда, — разразился шуткою Кот, и все трое — в один миг — громогласно захохотали.
— Прошу, — артист вытащил из кармана такую же, как давешняя, серебристую монетку и подал мне.
Машинально я взяла ее.
— Что вы сделали с бедным Николой? — мой голос сорвался.
— Помилуйте, сударыня, с каким Николой? — удивился кто-то из этих киников. — Откуда вы знаете, что был Никола? Вы говорили с ним? А может, трогали? Не говоря уже о том, что и разговор, и тактильные ощущения доказательством ничьего существования не служат. Не было никакого Николы. Какой мальчик? Почем вам знать, может, вы сами создали его, придя сюда?
Меня замутило. Я встала и на нетвердых ногах отправилась в туалет. Больше всего боялась, что в спину мне раздастся все тот же железный хохот, сползающий в беспредельную тьму вой и скрежет.
В кабинке меня просто начало трясти. Я боялась, что сверху что-то спрыгнет или подползет снизу, а то и выскочит прямо из унитаза. Клацая зубами, пулей вылетела обратно. Оставаться среди этих людей мне было страшно. Но и уйти — страшно. Подойдя к столику, я обнаружила, что за ним сидят другие. Сколько же я отсутствовала?
— Простите, вы не видели здесь троих. Двое одинаковых. И один кот?
— Мы здесь с начала, — переглянулась компания. — Садитесь с нами, — весело предложил один. И осекся, глянув мне в глаза. Похоже, в них таилось безумие.
Так, подумала я, давай по порядку. Безумие близко, но ухнуть в него нельзя. Эта пропасть дна не имеет. Бог с ним, с Николой. Мы даже не были знакомы, зачем мне с ума сходить?
Я ехала в пустом вагоне метро. Под грохот поезда хорошо думалось. Итак, в Москве двухтысячного года, в той самой, а вернее, в этой вот Москве… Невероятно. И все-таки это было. Или нет? Что, если все происшедшее — следствие моего общего стрессового состояния? Жизнь моя и без того была невеселой. Вчера начальник при всех назвал меня воровкой — из Катиного кошелька пропали деньги. Коллеги, которые еще позавчера величали меня Алёнушкой, теперь воротили нос. Оправдываться или объяснять им что-либо я не стала. Молча выложила «пропавшую» сумму на стол — это были мои последние — и тем самым признала его правоту.
— Скажи спасибо, что я не обращаюсь в милицию! — крикнул напоследок Сергей Павлович.
Итого: с работы выгнали, безденежье, покинули любимые друзья, нелюбимые покинули тоже…
На Пушкинской площади мое состояние было уже иным. Спасало ощущение нереальности. Все происходило как бы не со мной. Значит, о чем беспокоиться? Вдруг идея осенила меня, и я сунула руку в карман.
И пальцы наткнулись…
Монета с надписью «Банк России. 5 рублей» образца 1998 года лежала у меня на ладони.
Я глядела на монету. Чересчур блестящую и чересчур тяжелую. Через плечо заглянул прохожий. Я отшатнулась и пошла дальше. Декламируя по дороге невесть откуда взявшиеся строчки:
Ты, о ревнитель гербов, не вздыхай,
На двуглавую курицу глядя.
Помни: одна голова хорошо,
Две — значительно лучше.
Мне симпатичней двуглавый орел,
Это правда, не скрою,
Нежель совсем безголовый,
Как всадник, воспетый Майн Ридом…
Строчки были не мои. Строчки были чужие, и я опасалась того или тех, кто диктовал мне их. Ничего не стоит прямо сейчас выкинуть со мной какую-нибудь штуку — например, столкнуть на проезжую часть.
