В людской было темно и удушливо пахло щами. Сверкнули глаза.
— Чего так долго? — недовольно спросила Акулька.
— Маменька не пущала, — соврал Сашенька.
— Пойдем. Кузнец с мамкой уже пошли на сеновал.
Мальчик и девочка спрятались в углублении между пахнущим чабрецом стогом и стойлом, где мычали быки.
На сеновале еще никого не было.
— Погодь, — шепнула Акулька. — Видать еще идут, милуются по дороге.
Наконец, зашуршало, затопотало. Послышался голос кузнеца — тяжелый, как молот, и голосок кухарки, — податливый, как плохая наковальня.
— Сегодня Григорию Кузину лошадь подковал, — говорил кузнец. — Такая скотина, нет бы поставил беленькой, гнида. Жила ебаная блядь.
— А ты б ему по роже, — ласково вторила Палаша.
— Да я его, блядь, молотом бы ебанул, — басил кузнец, а сам, между тем, скинул рубашку, портки и улегся на сено. Член его был небольшой, но толстый и безвольно лежал в иссиня-черной поросли внизу живота. — Я б его раскроил, как лещину, блядь, когда б не братаны его, ебать их в подпиздник, суки, совсем життя не дают.
Кухарка молча раздевалась, разоблачая огромные вислые сиськи, пизду, поросшую лесом, складки кожи на животе, подобные горам, что на географической карте мусью Лефанра.
Хуй кузнеца стал медленно увеличиваться — он становился все больше, все толще. Вот он достиг поросшего черным мехом пупка, переступил через пупок. Боже! Хуй кузнеца был просто огромный, больше, чем хуй Гнедого, когда весной ему привели соседскую кобылу. Наконец, этот елдак перестал расти, и медленно приподнялся над животом. Еще приподнялся, еще. Вздрогнул. Все — дальше подниматься некуда. Сашенька видел в книжке пизанскую башню, так это была она.
— А ты бы мужиков собрал, да вместе их и задрали б, — говорила Палаша, присаживаясь на хуй. Сашеньке хотелось крикнуть: «Не надо, этот елдак порвет тебя на части!». Но, к изумлению его, хуй кузнеца полностью поместился в чреве кухарки и та задвигала жопой, то вдвигая, то выталкивая елдак из себя.
— Соберешь тут, — сквозь зубы рычал кузнец. — Трусы одни, бля, говно. Ходят под этими Кузиными, как овцы, те их и в рот, и в сраку. Семен — давай корову, кузнец — подкуй кобылу, Парамон — налови карпа.
— А что барин?
— А что барин? Барин сам по себе, мужики — сами по себе. Барину ему что? Тащи оброк, да будь молчок. Говно он, барин наш.
— Тихо ты, дурак.
— Да что тихо? Не так что ль? Я б ему, дураку этому, давно б шею свернул, когда б воля была.
— Какая воля, дурак?
— Не знамо какая, хоть какая.
Кухарка слезла с елдака и встала на четвереньки. Кузнец послюнил ей дыру и вставил.
— А что барыня? — елейно кухарка.
— А что барыня? Блядь. Я бы ее, суку, раком, вот как тебя, была б воля. Засадил бы, суке, так, что пизда бы трещала. Вчера подходит ко мне: «Иван, извольте лошадь оседлать». Как будто я — конюх. У, думаю, расфуфа ебаная, как бы воля, я б тебя оседлал. Три дни без перерыву бы трахал. Красивая, гнида.
— Я что, хуже?
— Молчи ты. В ротик бы барыне засадить… — мечтательно проговорил кузнец и вдруг вынул хуй из жопы кухарки. Елдак задрожал, исторгая на кухарку прозрачную молофью. Кузнец исторгался долго, рыча, как загнанный зверь. Молофья летела во все стороны, — на сено, вниз, на землю, но больше всего — на жопу Палаши.
— Какая ж ты скотина, кузнец, — ласково проговорила кухарка и, повернувшись, принялась слизывать остатки молофьи с елдака Ивана, на глазах уменьшающегося в размере.
— Саша! — донеслось с улицы. — Сашенька!
Гл. 2 Христос оживил Лазаря…
Это звала няня.
Сашенька кубарем с сеновала. «Ох, стервец!» — перепугано вслед Палаша.
Через двор — к няне, Арине Родионовне.
— Нянечка, я тут!
— Где ты лазишь, Сашенька? Маменька проснутся, посадят на горох.
— Я на звезды смотрел, нянечка.
В это время с сеновала — покачиваясь от усталости — кузнец с кухаркой. У кухарки едва прикрыта тряпьем пиздень. Поодаль — с видом испуганным — Акулька.
Нянечка:
— Ну, на звезды, так на звезды. Пошли, Сашенька.
Сашенька засыпал, вспоминая, как ловко входил в Палашку и выходил из Палашки елдак кузнеца. Входил-выходил. Какой он огромный, толстый, — хуй у кузнеца! Вот бы Сашеньке такой!
Хуй. Х — у-й. Три буквы, как и в слове «Бог». От кого Сашенька впервые услыхал это короткое слово — хуй? От Семена, двенадцатилетнего сына дурака Олежки и малахольной девки Сметаны.
«Между ног у тебя хуй, — говорит Семен, почесывая оспину на лице. — А у бабья между ног — пизда. Хуй надо засунуть в пизду и тогда будет хорошо».
«Хорошо?» — не понимает Сашенька, которому от роду еще шесть годочков.
«Да, — харкая на землю зеленым комком, говорит Семен. — Хорошо — просто пиздец. Да ты че, дрочить что ль не пробовал?»
«Нет» — признался Сашенька.
«Ну, смотри».
Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас — во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.
Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой — маменьку. Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.
«Маменька, Сашка опять рукоблудит!» — кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно — по щекам Сашеньку! «Не греши! Не греши! Не греши!».
А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. «Сом утопил», — сказал папенька, вышедши покурить на балкон.
Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! «Ведьма виновата!» — крикнул кто-то. Ведьма — это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы — на край улицы! Впереди — кузнец, страшный, рожа перекошена.
— Выходи, ебаная!
— Пошли к черту на хуй!
Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха, отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька — противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся — и по роже Семениху, с ног сбил.
— Вставь ей, Ванек! — толпа орет.
Кузнец портки — долой. А сам — зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался — болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал — какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.
— На березку ее! — крикнул кто-то по-петушиному.
А во дворике как раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и — хоп! — наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую — правая нога — к одной березке, левая — к другой.
— Пущай!
Отпустили. Кровь — вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.
— Ничего Акулечка, — зашептала Палаша. — Не сошло с рук ведьмине проклятой.
А Семениху березки надвое разорвали — аккурат по пизде.
Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает. Христос оживил Лазаря…
«А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку».
Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но — ради святого дела — сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает — ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза — представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.
Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька — не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.
* * *
Москва пушкинских времен — это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус. Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.
