Я завтракала, прислушивалась, рассказ мне был не совсем понятен, особенно детали из восьми жен командарма в разных городах… Да и чай был странный на вкус – то ли из смородины, то ли из вишни, и когда тетя Маруся убежала во двор за дровами, я вздохнула и предположила, что пьянство ее прежнего жильца с большой долей вероятности может быть связано или с буйством хозяйки, или с ее любовью оглушительно пообщаться.
Положив деньги за два месяца на теплую перевернутую чашку, я накрасила губы и выскочила на улицу, застегиваясь на ходу.
Солнце переворачивалось в небе, капали с крыши золотые капли, шел одиннадцатый час среднерусского утра. На голубом снеге под яблоней нежился толстый Вася, весь в ямках на сдобном кошачьем теле, и выкрикивал баском:
– Как хорошо! Как же хорошо! Жить-то как прекрасно!
– Оладий обожрался! – кивнула на кота тетя Маруся, с охапкой розовых ольховых поленьев заходя в дом. – Пойду квашню поставлю.
Так я и прожила пять лет, наблюдая кота и привыкая как к своей к тете Марусе.
Эта история – небольшая и не займет много бумаги, но зато она – из двух частей, очень компактных. Вторая часть про собственно «дом золотой» и про то, как Фаину за этот дом хотели убить. Или, если помягче выразиться, сжить со свету.
А первая часть называется ЛЮБОВЬ.
Он стоит на самом краю Соборска – высокий, из черных бревен, с окнами в темных деревянных наличниках.
Тетя Фая Хвостова – одинокая тетушка, старая девица, или девушка, – в свои бархатно-плюшевые шестьдесят с чем-то лет проживает в нем.
Счастливая хозяйка белой, как снег, коровы Малышки, кошки и пары котят занимает правую половину в три окна, а левую – ее родные брат Юра и сестра Зоя со своим мужем Валентином. Но живут они только в теплые месяцы, и не постоянно – так, приедут на двух машинах, потом уедут, потом снова, глядишь, тут как тут.
Дом. Одно название, а не дом.
Скелет динозавра, случайно выползший в наши дни.
Доски чердака в осеннюю ночь похлопывали, как продрогший мужичок на остановке, а двери, пыльные и вздыбившиеся, плохо закрывались в расшурованных дверных коробках, но жизнь, которая совсем еще не прошла, хоть и век миновал, – дышит из всех шести окон на черном фасаде.
– Какой домина!
– Домовина несусветная, – пятился какой-нибудь приезжий-заезжий, перепутав названия жилья и гроба.
– Даже не знаю, даже не знаю, кто ж в нем живет? – продолжал вглядываться в старину и никак не мог отойти.
– Я бы со страху помер, а не заснул бы в нем, там небось привидения в чехарду играют… Гляди-ка, сад-то разделенный, а из окна бабка глядит!
– Два хозяина, выходит.
– Пойдем поближе?
– А чего я там забыл?
На правой крепкой калитке висел мешок под навесом из дранки – на куске фанеры надпись от руки «Почта» и внизу меленько: «Фаина Александровна Хвостова, молоко в 10 и 19 часов, цена магазинная».
– Во дает, спекулянтка!
Полоумные дачники приходили в десять вечера, а умные – в десять днем и в семь часов после вечерней дойки.
А на другой калитке, сплошь из ржавых проволочных каркасов, висел обычный почтовый ящик в ошметках старой краски, – по виду свидетель эпохи, свернувшей мимо этого ящика аккурат в наше непонятное будущее, – с выведенными на нем белилами двумя словами: «Семья Нафигулиных».
– Надо же, – прочитав, в удивлении отходил приезжий или прохожий.
Тете Фае в ту пору было чуть-чуть за шестьдесят, но она еще бегала, если в боку не схватывало. Бегала навроде пули или даже снаряда, что со стороны выглядело несколько дерзко, особенно в сравнении с несколькими еле двигающими телесами сорокалетними соседками.
Махно в юбке, Файка-зазнайка, дикая – с ударением на втором слоге, – такие вот прозвища время от времени слышала в свой адрес Фаина Хвостова, когда шла со своей белоснежной коровой по улице. Шла и улыбалась так, чтобы никто не видел, а то еще подумают, что счастливая.
Самое-то лучшее прозвище у нее было – Сенька-хохол. Так Фаю назвал папа Сашенька, убитый через два года на той войне.
А называл ее Сенькой, когда учил шестилетнюю Фаинку мести пол. Фаинка заметала мусор во все темные углы, чтобы не колготиться с совком. За что и получила на всю жизнь в подарок и «Сеньку» и «хохла».
Плохие слова, или Женщина с мешком
Можно жить в счастии, а можно и не жить.
Чем меньше произносишь вслух плохих слов, тем счастливей будет человеку, который делит с тобой жизнь.
И молодой тетя Фаина предпочитала слушать, и в старости, когда доживала свой век с мамой Катей, не очень-то любила разговаривать. Все больше вздыхала и улыбалась, да вот завела «Лапипундию» – большую тетрадь, куда записывала все события и происшествия, мысли и свои обиды, которые довелось пережить.
Мама Катя, вырастившая одна троих деточек, нраву была крутого, за словом в карман не наклонялась, и поругаться была мастачок. Но не от зла, а от тягот, когда из двух прекрасных вещей – слез и поорать – выбираешь «поорать». Убили на войне мужа Сашеньку, осталась она, трое детей и старики-родители. Как дальше жить? Только поминая чертей, и удавалось.
До войны была маленькая тоненькая модница с прозрачной кожей и шелковыми волосами, а во время и после войны надсадилась, и в тридцать пять лет не выдержал позвоночник маленькой женщины – от горьких трудов надломился и вырос горб.
И дети видели, как у матери рос горб, и мать ее старая видела, и видел старый отец.
В войну и после войны, да и сейчас в селе нередко увидишь Женщину с мешком. Тащит что-то домой для хозяйства или траву для скотины, тащит в общем…
Голубой застиранный рабочий халатик из сатина, резиновые высокие галошки с бурочками или шерстяными носками, платочек на голове в выцветших пионах, идет по обочине, мимо, прокалывая воздух, несутся машины, в которых сидят люди с более сладкой судьбой, и несет на спине мешок с чем-то домой. Для деточек. Для теленочка или козочки. Еду, какую смогла заслужить за этот день.
Сегодня, как и тридцать лет назад, тетя Фая умылась, сполоснула ноги в тазике, завела назавтра будильник и, боком уложив себя на пружинистый диван, вытянула из-под пестрой подушки старый-престарый «талмуд», на обложке которого печатно и красиво было написано: «Лапипундия». Открыв первую страницу, тетя Фая прищурилась и прочла известное ей и так:
«В тридцать восьмом году, помнится, ела я макароны с яичком…»
Тетя Фая закрыла глаза и увидела и себя, и маму с отцом, и сестру Зою, которой было о ту пору не больше двух лет. До войны тогда было, как до колодца дойти, будь она проклята.
В диване пискнула мышь и, доедая труху, заворочалась наподобие мамонта.
– Тишка, мышка! – вскрикнула тетя Фая и, постучав пяткой по выскобленной половице, прислушалась. Мышь закашлялась где-то в кишках дивана.
– Тишка! – снова позвала тетя Фая, но кошка не шла. – Опять к коту ушла, собака…
Тетя Фая вытянула ножки в белых носках и постучала еще, мышь закашляла громче.
– Когда ж ты подавишься, дура? – горько вопросила Фаина. Мышь промолчала.
Тетя Фая отложила книгу и пошла через сени на улицу, на пороге сидели два котенка и смотрели в темноту, ждали мать.
– Тишка! – тихо позвала тетя Фая. Никого. Темная ночь.
– Тишка! Тишка!
В кустах у забора, в самых колючках произошел какой-то ветер и, тайфуном пролетев через ночной невидимый воздух, остановился у самого порога тети Фаиного дома. Котята муркнули.
– Тишка пришла, – успокоено пробормотала тетя Фая и, схватив тяжелую серую кошку, пошла обратно в дом. Котята, путаясь в ногах, бежали поперед по длинным сеням с белой стоваттной лампочкой под потолком. На ее яркий свет летели комары и мошки. Тетя Фая, не выпуская кошку из рук, прикрыла дверь, накинув на старую железку крючок и сверху петлю.
Ночь шевелилась за окнами, тетя Фая поглядела на себя в чайник и пообещала:
– Сегодня усы подровняю, а завтра бороду обстригу. Да, Тишка?
Тишка с котятами сидели у полного горячей пшенной кашей блюдца и ждали, пока остынет. Так было давно, всегда, но, оказывается, до поры.
Соседняя с правой стороны изба – бревнышко к бревнышку под железной крышей. Там жил дед Сережа. Давний воздыхатель по Фаинке. Жил с сыном, тоже Сережей, с невесткой Надькой и двумя бравыми внучиками – одного звали, ясное дело, Серегой, а другого Сашкой.
Дед Сережа вдовел уже десятый год и был этим удручен, напрочь забыв, что будучи в браке называл свою Лизавету то язвой, то пилой – в зависимости от предмета спора. Как не стало Лизы, многое, над чем смеялся, стало не смешно. Некоторые мужики категорически не любят жить одни. Могут-то могут, но через силу.
