– Это мама твоя? – осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сеструхину дочурку, внучку свою, – у них и остановился.
– Да, – проговорил Ланской, – она согласилась.
«Теперь, – с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я, – хорошо бы и другие согласились».
Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз приняли легко. Если и были чьи-то усилия – то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.
Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма – но тот появляется у края ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?
– Вот подумай! – взволнованно произнес Ланской. – Я знаю, ты мастер.
Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня – мы на экзамене по литературе сдружились…
Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:
– Вот наследили, натопали – разуться не могли!
– Кто это? Домработница? – уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.
– Да нет, домработницы у нас нет! – просто ответил он. – Это старшая мамина сестра, Клава… Помогает нам.
У метро он спросил меня:
– Может, героиню все же можно спасти?
– Не знаю. Надо подумать! – строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Тем более что меня взяли! Но как! Судьба (или душа?) распорядилась иначе.
С другим пошел!
Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами – ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, проскальзывая, как кот, то под длинным грузовым составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Я думал, мы долго будем добираться к нему, надеялся на долгую интересную дорогу… и вот – всего один лишь поворот не туда, и я весь уже в ржавчине и каком-то дерьме. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз – но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче – но Пека упорно стремился к чему-то своему.
– А! Сухая мандеж! – отмахивался он от очередного моего предложения. Какая ж «сухая»? Все – пластом! Но сбить его не представлялось возможным. Он шел через все наискосок к какой-то поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли, наконец, в рай… с первого взгляда, конечно, не скажешь.
– Лучшее место считается! – гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз.
Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей… настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой наливал – после чего в ковш же ссыпались деньги.
– Ну… – свели мутные стаканы.
Дальше – туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» Раскомандовался и тут!
Потом я услышал свои стихи… Кто исполнял? Я, видимо.
Я стал солиден, присмирел -
И вдруг услышал зов сирен.
И надо жить наоборот,
И снова плыть в водоворот!
– Отлично! – Пека сипел. Да. «Сирену» я себе подобрал еще ту! И даже «не привязался к мачте», как это сделал Одиссей, когда пожелал услыхать их сладкое пение. Моя бабушка, уже в детстве видя мою излишнюю горячность, пока еще ни на что конкретно не направленную, то есть направленную буквально на все, говорила, мягко вздыхая: «Да тебя привязывать надо». Теперь некому привязывать меня. Вскоре, размахивая стаканом, я кричал:
Я ударил диван – он меня задевал!
А потом, у пивной, я скандал затевал!
Я скандал затевал! Я тебя запивал!
Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!
– Гениально! – мычал Пека. – Зачем только я тебе нужен, муд…к?
Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар, – более радикально препятствовать его планам я не мог.
– Как зовут-то ее? – бесцеремонно спросил Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив, – я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно… и лишь потом подтвердилось.
– Римма, – прошептал я. – Звали, – мужественно добавил.
– Ладно! – как настоящий друг, решил он. – Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.
Самым дорогим поделился!
После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВД – железнодорожная милиция.
– Встать!
Пека не пошевелился. Ну и я, как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария… и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас, старый узбек проявил удивительную подвижность – бросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Все! Полная безжизненность. Нам бы лучше тоже окаменеть… Все бы обошлось: амбал в форме, приблизившись к нам, миролюбиво сказал:
– Кыш отсюда!
– Потише! Между прочим – тут стихи читают! – заносчиво произнес Пека. Пот меня прошиб! Разволновался я больше не из-за того, что нас скрутят, скорее из-за того, что вирши мои были впервые названы стихами!
– Да это не стихи… так, заготовки, – взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции. – Дорабатывать надо.
– У нас доработаешь, – все еще добродушно произнес он. – Поднимайся!
И обошлось бы без синяков.
– Пшел вон! – процедил Пека.
И понеслось!
Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.
– Беги! – крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.
Некоторое время спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сидения у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечь – даже сидеть можно только по стойке смирно.
– Прям как в кабинетике моем, восьмисот метров под землей! – Разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу. – Такого же объема, тык в тык, выемка в породе, столик стоит, стул! – Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня.
– Лампочка шахтерская, графики, чертежи. За стулом – четыре шахтерских лампочки – ж…у греть! – вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал.
– Не наблюдаю тут никаких стульев, – сухо произнес я. – Все! Давай, рассказывай. Время у нас, похоже, есть.
– Так чего рассказывать?
Да. Трудный клиент.
– А ты забыл, что ли, почему мы… здесь? – чуть было, сдерживая раздражение, не закончил фразу так. Но – раздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди. – …почему мы вместе? – закруглил фразу так.
– Так прямо здесь, что ль, рассказывать?
– А что? Плохое место?
– Не. Место нормальное.
– Ну так давай.
Глянул на дверку: не будут ли отвлекать?
– Поселок наш называется Пьяная Гора.
Название заменим.
– Как бы покачнувшись гора стоит. Вроде – подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует…
Даже я уже чувствую влияние горы.
– Ну край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.
– Так ты еще и казак?
– А то!
Дополнительная нагрузка.
– Продолжай.
– Местные их «ласково» встретили – заруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком» – детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».
– Понимаю.
– Ну и лагеря.
Как же без этого.
– Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулся – ясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел…
– Стоп. Про батю не надо пока.
С батей его мы запутаемся окончательно.
– Про себя давай.
– Погодь! Я не родился еще…
С ним, гляжу, намаешься.
– Вышел батя – лишь в кочегарку взяли его, в воинской части… Боевой летчик!
Да, это несправедливо. Записал.
– Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче – не утратил точность стрельбы!
Да. Как обиженный он уже не проходит: сломал чистоту жанра! Так и знал, что с батей запутаемся мы.
– Командир части их выгнал.
Да. Удачный брак. Хуже не придумаешь. И это, похоже, характерная их линия жизни!
– В бараке жили, за занавеской. Батя валенки валял. Ну – тут и я подоспел. Барак нормальным жилищем казался: все тебя знают, и ты знаешь всех.
