Кроме него я поделилась тогда своими опасениями с Хайнцем Ф„ живущим в соседней квартире. От него, кстати, а не от самого Петера X. я узнала, что, когда Петер жил в нынешней моей квартире, у него скрывались террористы, в частности террорист П. и террористка X. В одном из своих рассказов, сказал Хайнц Ф., Петер как раз и описывает этот период своей жизни, период дружбы с террористами и их адвокатами.
Услышав об этом, я, как ни странно, почти успокоилась. У меня вдруг появилось хоть какое-то объяснение происходящему, пусть даже маловразумительное. Ни о чем не подозревая, я вселилась в так называемую «бывшую террористскую квартиру». О том, что такие квартиры время от времени снова берут под надзор, я сама читала в газете или в журнале.
Немного насторожило меня в тот вечер только, как быстро Хайнц Ф. перевел разговор на бывшую жену некоего журналиста, которой-де всюду мерещились подобные вещи, она неоднократно лечилась в клиниках для душевнобольных и в конце концов покончила с собой. Меня слегка задело, что он таким способом высказал сомнение в правдивости моей истории. Он был первым, кто себе это позволил. Но далеко не последним. Порой я вообще склонна была судить о знакомых и друзьях по тому лишь, насколько они верили моим рассказам и насколько сомневались в их истинности; если быть точной, я и сегодня придерживаюсь этого принципа.
Когда настольная лампа опять оказалась выключенной, мне и в самом деле удалось — после не менее тщательного осмотра квартиры, чем тот, какой провели перед моим приходом незваные визитеры, — найти кое-что более вещественное, нежели отпечатки пальцев в пыли за книгами. Я нашла два шарика из серебряной фольги — один рядом с корзиной для бумаг в кабинете, другой под ковриком в ванной; аккуратно развернув, я разгладила их — это была упаковка от таблеток.
На ней стояло: НЕО-АНГИН — название средства против ангины, которое я никогда в жизни не покупала и не принимала. Что это за лекарство, я узнала от аптекаря.
Кроме того, на полу в ванной я нашла маленькую, белую, разорванную пополам этикетку с надписью: БИЖУ-ШТЕЙН-ПАРИЖ.
Сложив все эти, как я считала, улики в конверт, я сунула его в черную кожаную папку, где обычно храню паспорт, блокнот с адресами и чековую книжку, однако потом вновь и вновь извлекала конверт из папки; я не просто разглядывала этикетку и обертки от таблеток, а форменным образом изучала их.
Ночью я было легла в постель, но снова встала, чтоб достать конверт и сунуть его под матрац. К тому времени я уже не могла бы поклясться, что незваные визитеры не наведываются в квартиру, когда я сплю. Им наверняка известно, что я регулярно принимаю снотворное. Как наверняка известно и то, что в уши я закладываю «оропакс». Для них вообще, должно быть, осталось очень мало неизвестного в моей жизни. Разве что мысли, которые я только еще обдумываю и не записываю пока на бумаге, разве что — хочу по крайней мере надеяться — вот эта рукопись, которую я постоянно ношу с собой, а на ночь сую под матрац, как когда-то конверт с двумя обертками из-под таблеток и половинками этикетки, конверт, который я, кстати заметить, давным-давно выбросила.
А тогда находки эти казались мне, как я уже сказала, страшно важными. Я продемонстрировала их Петеру X., который бросил на них короткий, до крайности равнодушный взгляд. Потом показала Марго Р., моей подруге, врачу по профессии. Она отреагировала не просто равнодушно. Мне почудилось, что Марго, до этого верившая моим рассказам, при виде столь смехотворных улик, которые я с торжеством поспешила выложить перед нею, словно речь шла о подлинной сенсации, стала проникаться все большим скептицизмом. Я быстро убрала конверт. Так важно было, чтоб она мне поверила, и не только она. Так важно было, чтоб каждый, кому доверяла я свою историю, верил в нее, а стало быть, и в меня.
Перед адвокатом, к которому вскоре после этого обратилась, я, наученная горьким опытом с Петером и Марго, выложила свои находки далеко не сразу. На первую беседу я взяла лишь записную книжку, где под соответствующими датами были отмечены те мельчайшие изменения, какие бросились мне в глаза при исследовании квартиры. Я записывала и события, которые лишь задним числом, с основанием или без оного, начала связывать с происшествиями в собственной квартире, к примеру, визит кровельщиков, вполне возможно мнимых, которые не только надумали вдруг отремонтировать крышу нашего дома, но и утверждали, что до участков, нуждающихся в ремонте или якобы нуждающихся в ремонте, можно добраться исключительно из окон моей квартиры, а не из окон соседних квартир, также расположенных на последнем этаже. Отметила я и тот факт, что батареи летом прошлого года не только были тщательно проверены представителем фирмы, возможно мнимым, но одну из них пришлось даже снять и укрепить заново. Мастер уверял, будто батарея эта держалась буквально на честном слове.
Несколько раз, когда подолгу задерживалась на радио или уезжала в другой город, я оставляла ключи у консьержки. Ей шестьдесят пять лет, бывшая прислуга, теперь вдова-пенсионерка, пенсия, правда, всего 280 марок, поэтому она, невзирая на возраст и приступы головокружения, до сих пор повторяющиеся у нее после сотрясения мозга, вынуждена по-прежнему мыть лестницу, подметать двор и въезд, а также подвал и чердачные кладовки.
Как только в доме начинают что-то ремонтировать — а ремонтируют у нас в последнее время удивительно много, то вдруг отключат отопление, то воду, то газ, — эта женщина буквально врывается мимо меня в прихожую, бросая быстрые, испытующие взгляды в кабинет, гостиную, кухню, ванную; можно подумать, ей приказано застигнуть меня с поличным, — скажем, во время приемки очередной партии оружия.
Порой мне чудится в ее глазах особый блеск, выдающий не то насмешку, не то напряженное ожидание сенсации. И с ремонтниками, возможно мнимыми, она обращается без ярко выраженного подобострастия. Хотя относится к ним как к начальству, к людям, стоящим выше ее по социальной лестнице. К тому же все эти мастера, возможно мнимые, в отличие от обычной их манеры, никогда не появляются в нашем доме одни. Ко мне их неизменно провожает фрау С. в чистеньком, накрахмаленном передничке. В каком-то смысле она представляет их мне.
Адвокат, к которому я обратилась, не подвергал мои слова сомнению. Я сообщила ему, между прочим, что в мою квартиру наведывались именно тогда, когда вечером в теленовостях сообщалось о розыске террористов, к примеру, в те дни, когда всюду распространялся фоторобот какого-нибудь террориста или, скажем, в тот день, когда было обнаружено укрытие террориста С. Я заверила его, что никогда в жизни не была знакома ни с одним террористом.
Адвокат считал обыски на бывших террористских квартирах в порядке вещей. Более того, он не исключал возможности, что при обострении внутриполитической обстановки, когда им срочно понадобятся сообщения об успешных акциях против лиц, занимающихся антигосударственной деятельностью, точнее говоря, об арестах, в мою квартиру не погнушаются подбросить необходимые вещественные доказательства.
Сбивала с толку спокойная,, вежливая манера, в какой он все это излагал. На мой отчаянный возглас, не могу же я, возвращаясь домой, каждый раз проверять, не подложены ли в квартире или в кладовке автоматические винтовки, ручные гранаты, бомбы, патроны, а также чертежи правительственных зданий, банков и военных объектов, он не нашелся ответить ничего другого, кроме как: ну разумеется, не можете.
К тому времени факт слежки за моей скромной особой занял у меня в жизни центральное место. Все остальное отступило на второй план. Кое-что изменилось меж тем и в самих визитах. Лампу на письменном столе больше не выключали. Словом, теперь я уже не могла, войдя в квартиру, с ходу определить, наведывались в мое отсутствие незваные визитеры или нет. Теперь приходилось не только более тщательно осматриваться, не только основательнее исследовать всю квартиру. Приходилось принимать и кое-какие ответные меры, чтоб окончательно удостовериться в имевшем место обыске; вообще-то, если исходить из здравого смысла, этих мер, конечно, принимать не следовало. Я спокойно могла убедить себя в том, что плевать, в конце концов, если кто-то роется у меня в бумагах, в письмах и рукописях, в одежде, в постели, даже в грязном белье, если кто-то сдвигает с места шкафы, письменный стол и кресла, откидывает или скатывает ковры.
Теперь-то мне и в самом деле плевать. Теперь я почти и не думаю об этом. Просто исхожу из того, что двери моего дома в определенном смысле всегда открыты. Теперь я просто складываю все, что не должно попасться на глаза и в руки незваным визитерам, — эту вот рукопись, к примеру, или заметки, которые делаю для себя, — в весьма внушительных размеров сумку и постоянно таскаю с собой, куда бы ни шла. Тогда же я, возможно от накатывавшего время от времени ощущения слабости и беззащитности, придавала огромное значение возможности хоть что-нибудь выяснить, хоть как-то противостоять наваждению.
