— Да, помню я, помню, что у тебя «десятый номер», — рассмеялась племянница. — А живот торчит, не мешало б подтянуть…
— Что ты, что ты, — замахала руками на Ларису тетка. — Живот для женщины — такая же гордость, что и грудь. Потому что женщина без живота… — тетка чуть призадумалась, — женщина без живота, что клумба без цветов, — выдала она с гордостью.
Лариса залилась смехам, запрокинув голову на спинку плетеного кресла.
— А чего ты щеришься? — невозмутимо парировала крупногабаритная генеральша. — Сама, небось, лифики на поролоне покупаешь, чтоб сиськи свои увеличить? Да откуда они возьмутся-то при такой худобе… Нагуляй мясца хоть чуток, — посоветовала она миролюбиво и искренне, уверенная в непогрешимости своей правоты.
Лариса тетку любила и отдавала ей должное. Что-то было во всех этих ее прибауточках и сравнениях. Какая-то грубая жизненная правота и сила. Понятно, «университетов» генеральша не кончала, и вряд ли прочитала за свою жизнь пару-тройку книжек.
«А, ведь, и правда, — рассуждала про себя современная и образованная Лариса, — именно через постель бабье устраивает себе и карьеру, и личную жизнь, и прочие блага»…
А про свою личную жизнь племянница генеральши и министерская дочка в одном лице всё чаще стала задумываться. Она уже достаточно накуролесила и погуляла, чтоб было о чем вспомнить на закате дней.
Лариса четко, женским своим нутром с недавнего времени вдруг стала ощущать, что ей хочется прибиться к какой-то уютной и надежной гавани. Любая женщина однажды приходит к этому пониманию. Кто-то раньше, кто-то позже. Но всё равно — приходит. Для Ларисы Паллнны этот рубеж был достигнут в тридцать лет. Она, словно, вдруг остановилась на пропускном пункте перед шлагбаумом, куда не пропускали одиночек без соответствующего штампа в паспорте.
Но помимо этого, такого понятного ей ощущения, было еще какое-то: будоражаще раздражающее и мутное. Что-то такое витало в воздухе. И оно вселяло тревогу, потому что интуитивно молодая женщина понимала, что вся эта происходящая муть вокруг, в конечном счете, посягалась и на ее личное, сокровенное. И так не вовремя. Так некстати.
Лариса Павловна докурила в холле тонкую дамскую сигарету, бросила окурок в высокую урну, зло сплюнула туда же и, цокая каблучками, пошла к себе в отдел.
— Идиот, какой идиот, — произнесла она вслух, находясь одна в кабинете. — «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — гримасничая, передразнила она сегодняшнего гостя «Круглого стала» ТАСС. И это цитирует известный экономист… Как говорится, застрелиться и не встать, — Лариса зло усмехнулась. — Что ж удивляться с подобными теоретиками, что наша экономика оказалась в такой… «попе». Или вот эта его фразочка: «Нам повезло, что мы стали свидетелями и участниками стольких катаклизмов истории»… Как будто не ясно, что «рок» и «катаклизм» не могут нести в себе ничего позитивного. И сказал как об этом — почти восторженно…
— Да, — в задумчивости проговорила женщина, — как же тут не восторгаться: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю»…
Журналистка с грустью посмотрела в окно на примелькавшийся пейзаж. За окном был январь 1991-го…
Уже несколько лет в стране шли какие-то странные реформы. Страна строила то ли капитализм с социалистическим лицом, то ли к социализму пыталась прилепить физиономию дядюшки Сэма, в которую до этого так долго и мстительно плевала…
Эта атмосфера конца советских времен… Непередаваемое время. Это — как конец света. О нем надо писать докторские и кандидатские. Рассказывать, как это светопреставление обрушило огромную страну, как разлетевшиеся осколки ударили по семье — этой (как нам долго внушали) важной и несокрушимой ячейке социалистического общества, как светопреставление прошлось по сознанию и личности каждого индивида…
Это были действительно роковые часы предвестия. И Лариса ощущала, предчувствовала это всеми фибрами своей души.
Бывая на общих тассовских «Круглых столах», куда приглашали известных политиков, экономистов, чиновников и членов правительства, она всё с большим презрением и недоверием смотрела на всех этих мужиков, которые с умным видом зачастую несли просто несусветную чушь. Их глаза говорили ей куда больше слов. У одних они бегали, как у напроказившего школьника, другие смотрели на мир с искренней и неизбывной тоской, а у иных были наглыми и непробиваемыми, словно, говорившими «а после нас хоть потоп».
И Лариса ощущала этот потоп. Ей казалось, что мутные воды его уже подкатывают к горлу, грозя накрыть с головой.
Этот потоп был во всех сферах жизни. И искусство: театр, кино, музыка, литература, к которым она была причастна по причине своей журналистской профессии, не стали исключением.
Как там сказал однажды классик, на которого уже стали поплевывать к тому времени: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Кажется так? Что ж, и он был прав. Потому что. И всё тут. Разве искусство могло быть не задето тем раздраем, что царил вокруг? Разве представители его — не члены того же общества?
«Ну, ладно, ну пусть, — говорил Ларисе ее внутренний голос, как бы возвращая от всеобщего раздрая к частному, личному, и чуть успокаивая. — Ну, положим, папочку спровадят на пенсию. Я тоже без работы не останусь, такая вся из себя мобильная и толковая столичная штучка. Но кто мне может объяснить»… — и тут ее внутренний голос давал осечку.
Да, но кто мог объяснить ей, молодой женщине, что такое произошло с «мужским народонаселением» страны за перестроечные годы реформ? А, ведь, явно что-то такое не то произошло. И она это чувствовала особенно остро. Потому что вдруг оказалась у черты со шлагбаумом, на котором четко вырисовалась надпись: «Тридцатник. Ой, пора-пора». Неосязаемый, невидимый, но звоночек прозвенел, тем не менее, звонко и отрезвляюще.
Ах, эта профессиональная привычка обобщать, аналитический склад ума журналиста… Даже если бы она не была знакома со множеством этих статистических данных и демографических сводок, которые приходили в информационное агентство, она бы и без них могла сказать, что шансы у нее и ее ровесниц будут таять с каждым прожитым днем, и не только потому, что в затылок им дышат более юные представительницы прекрасного пола.
Поколению ее ровесниц явно не повезло. Достаточно вспомнить «братскую помощь» Афганистану. Сколько молодых парней, бывших чьими-то женихами, никогда уже не станут мужьями и отцами. А Чернобыль — эта жуткая техногенная катастрофа века? Сколько она выкосила полноценных, здоровых мужиков и парней и сколько выкосит еще?
Но страшнее Афганистана и Чернобыля, Ларисе представлялись реформы, которые были проведены в стране не иначе, как с благими намерениями. Нет, не готово оказалось наше мужское население к таким экспериментам. Это был явный перебор. А точнее, это был явный геноцид. Причем, не только против представителей сильного пола. Но просто мужички оказались слабее. Что ж удивляться: кто-то из них спился, кто-то развелся, уходя от ответственности и семьи, кто-то подался в криминал, кто-то — в «альфонсы», а кто-то просто драпанул за кордон.
Брак, супружество — такие понятия, которые требуют стабильности, уверенности в завтрашнем дне. А откуда ей взяться, этой уверенности, когда засыпаешь, вроде, в стране социализма с «каким-то хорошим там лицом», а проснуться можешь… в стране с оскалом дикого рыночного капитализма? Спасайся, как можешь… Куда уж тут жениться или брать на себя ответственность отца семейства…
«Да ладно, успокойся, — говорил Ларисе чуть иронично ее внутренний голос. — На твой век мужиков еще хватит. С твоими-то тусовками и возможностями знакомств. Бога не гневи… И живешь в Москве, а не в Мухо… Крыжополе каком-нибудь»…
Ну, и что, что в Москве? У Ларисы были два таких наглядных примера перед глазами.
Одна ее, пусть и не самая близкая приятельница, мать двоих малолетних детей, довольная супруга семейства и молодой отец — добытчик, который работал в приличной строительной фирме, опять же в Москве. А она, эта фирма, взяла и то ли провалилась, то ли разорилась. Что, впрочем, одно и то же.
Мужик заделался безработным и вместо того, чтобы работу искать, предложил жене с детками выметаться из его квартиры к ее родителям. Хорошо, что ее родители живы-здоровы еще, и хрущеба у них двухкомнатная.
Сам же он подался к маменьке своей под крыло. А квартиру, где жила до этого, вроде бы, вполне благополучная молодая семья, начал сдавать, ни копейки не давая на детей и приговаривая, что дурак был, когда женился. Хорошо, что у родителей приятельницы еще и теплый зимний дом был в дачном поселке Подмосковья. Они туда все перебрались на свежий воздух, а «хрущебу» сдали приезжим. Жить-то на что-то надо. Деток малых кормить-одевать, фруктовые витамины им покупать. Вот так-то. А другая история… Всё до наоборот.
