Как же сложно начать рассказывать историю, это почти невозможно, а точнее сказать: нельзя понять, где и когда она начинается, потому что жизнь — это линия, идущая от рождения к смерти, одна сплошная линия, тянущаяся секунда за секундой и создающая сама себя. Иногда кажется, что эта линия куда-то убегает, в другие моменты создается ощущение, что она тащится так медленно, будто жизнь стоит на месте. Иной раз эта линия резко устремляется вверх, и в жизни происходят хорошие вещи. Тогда часто говорят, что жизнь на подъеме. В другие времена линия идет вниз, и желание жить находится почти на нуле.
Эту линию, символизирующую течение жизни, устремляющуюся вверх, когда происходит что-то приятное, и падающую вниз, когда человеку плохо, придумала не желтая пресса. Эдит Ринкель и Пол Бентсен — языковеды, лингвисты. В силу своей профессии они оба, конечно, читали хорошо известный в филологических кругах труд «Метафоры, которыми мы живем», написанный в начале восьмидесятых. Авторы этого классического произведения, Лакофф и Джонсон, утверждают, что мы все время пользуемся фигурами речи, что каждодневная речь наполнена ими, и фигуры эти зачастую носят универсальный характер, они в большой степени основаны на физических законах реального мира и на свойствах человеческого тела. Вверх — хорошо, вниз — плохо. Эта метафора носит общечеловеческий характер, ее можно отыскать во всех языках мира.
Выражая отрицание, норвежцы качают головой из стороны в сторону, а болгары кивают. В языке ротокас, распространенном в Папуа Новой Гвинее, всего 11 фонем, а в африканском языке кунг имеется 141 звук. Люди могут писать справа налево или слева направо, горизонтальными или вертикальными строчками. Древние римляне, как и северные рунописцы, иногда писали змеиными кольцами: сперва слева направо, потом справа налево, а затем опять слева направо, словно вычерчивая на камне борозды сверху вниз. Различий много, но вероятность того, что в одном из почти 6000 языков мира позитивное настроение обозначается словом вроде наречия «вниз», а негативное — наречием «вверх», ничтожно мала.
Это нам могли бы поведать как Эдит Ринкель, так и Пол Бентсен. Эдит Ринкель сделала бы это с большим удовольствием. Она бы прочла краткую и блестяще точную вводную лекцию о Лакоффе и Джонсоне, когнитивной лингвистике; естественно, большое внимание она уделила бы критике этой теории, во всяком случае, не оставила бы в стороне возражения. И если бы у Эдит Ринкель появилось подозрение, что мы не поспеваем за ее мыслью, она через некоторое время развернулась бы и покинула нас. Каблуки ее элегантных туфель застучали бы, удаляясь по коридору. А мы, слушатели, так и стояли бы, глядя ей вслед.
Пол Бентсен же поведал бы о книге Лакоффа и Джонсона с любовью и, вне всякого сомнения, очаровал бы своих слушателей. Да, он бы нас очаровал. Потому что Пол Бентсен часто очаровывает окружающих, в особенности женщин. Он бы выбрал самые яркие примеры, самые запоминающиеся отрывки. Он бы жестикулировал, а челка, вполне возможно, упала бы ему на лоб. Он говорил бы быстро и уверенно, его глубокий и звучный голос уносил бы нас в дальние дали. Его большой нос начертил бы в воздухе надменный треугольник. А вот щеки его разрумянились бы, являя смесь сильного рвения и почти скрытого смущения, смущения, которое появилось после одного происшествия в молодости: Того происшествия. Пол всегда называл случившееся «Тем происшествием», с заглавной буквы, такой большой, что она ощущалась и в устной речи — и это несмотря на объективно довольно незначительный характер Того происшествия. Может быть, историю Пола будет правильно начать именно с Того происшествия?
Мы уже решили, что история Эдит Ринкель началась однажды теплым майским днем под высоким факультетско-синим небом, в тот день, когда Эдит Ринкель так разозлилась на своего не очень способного студента, что отказалась быть его научным руководителем. Это случайное, но естественное начало. Мы вполне могли бы начать с другого места. Например, с того дня, когда Эдит Ринкель вступила в должность профессора. С тем же успехом мы могли бы начать эту историю с того момента, когда она увидела красноватую тень, падающую от кувшина, наполненного соком, и поняла, что она за человек. Но мы уже выбрали тот теплый майский день.
По какой-то причине обнаружить начало истории Пола Бентсена оказалось труднее. Началась ли история Пола Бентсена в тот день, когда его приняли в Университет Осло? Только что миновал подростковый возраст; тремя месяцами раньше Пол сдал выпускные экзамены в школе и радовался так, что казалось, не сможет заснуть в ночь перед зачислением. Но он спал в ту ночь на удивление хорошо, настолько хорошо, что ему стоило больших усилий не опоздать на торжественную церемонию. Стоя там, сжимая свидетельство о зачислении в университет в левой руке и ощущая в правой руке память о теплом рукопожатии ректора, он был переполнен восторгом до такой степени, что ему стало немного стыдно. Поэтому он сосредоточился и старался не улыбаться слишком широко, чтобы бурлящие в душе радостные напевы не вырвались наружу.
А может, нам выбрать другую точку на линии жизни Пола и начать его историю с того момента во время четвертого семестра, когда позади уже остался предварительный экзамен, когда он успел начать и закончить математические занятия и когда — почти тайно и с основательно продуманной небрежностью — он сдал зачет по фонетике и языкознанию и экзамен по латыни. Может быть, история Пола Бентсена началась именно тогда, когда он вошел в аудиторию 1102, расположенную на одиннадцатом этаже корпуса имени Нильса Трешова, на предпоследнем этаже самого высокого здания в университетском районе Блиндерн, во всяком случае, в самом высоком здании историко-философского факультета (как он назывался в то время). Потому что в этот момент линия его жизни резко взлетела вверх, поднимаясь очень высоко, выше одиннадцатого этажа. Да, может быть, все началось именно в тот момент, когда он вошел в аудиторию в качестве студента кафедры лингвистики. Спустя три года он следовал во главе группы из трех облаченных в мантии человек, направляясь в Старый Актовый зал в историческом здании университета в центре Осло для защиты своей докторской диссертации «Между Сциллой и Харибдой: морфосинтаксическое погружение в латинском и древненорвежском языках». Еще через пару лет Пол начал работать в новой должности: научным сотрудником относительно недавно созданной кафедры футуристической лингвистики — футлинг, как ее называют посвященные. Правда, это временная, а не постоянная работа (постоянных должностей научных сотрудников в Университете Осло практически не осталось, и их крайне редко получают до достижения сорока лет). Так что это всего лишь временная работа, но Пол все-таки стал ближе, чем когда бы то ни было, к своей цели. Он не упустит этой возможности. Он останется в университете. Ведь именно этого он хочет.
Но, разумеется, история Пола началась задолго до этого. Может быть, в тот момент, когда самые сильные и живучие сперматозоиды отца Пола достигли финишной черты и, уверенно вильнув хвостиком, проникли сквозь оболочку яйцеклетки матери Пола. Был самый обычный вторник. Она сидела в снегу под елью по дороге в усадьбу Уллеволсетер, у нее замерзла попа, и она стала натягивать рейтузы и лыжные брюки. Она поделилась с отцом Пола какао, получив взамен половину молочной шоколадки. Они дурачились и шутили и нашли общий язык (так обычно говорила мама, когда рассказывала Полу о его появлении на свет), и ее штаны тут же были спущены на лодыжки, ледяные еловые иголки вонзились в спину, а незнакомый рыжеволосый мужчина оказался между ног. На них падал снег, мама тяжело дышала, уткнувшись ему в шею, прямо в широкий ворот свитера.
Спустя ровно девять месяцев, день в день через девять месяцев после зачатия, родился Пол. («Это, наверное, единственный случай, когда Пол успел куда-то вовремя», — сказал матери Пола его лучший друг Мортен, случайно услышав рассказ о его рождении). Может быть, история началась в то утро, когда мать Пола сидела в постели, застланной чистым хрустящим бельем, в больнице Уллевол, с порванной промежностью, болью в тазу и увеличившимися от молока и потому совершенно неузнаваемыми грудями: поначалу она даже не поверила, что это ее груди. В то утро, когда она посмотрела на своего крошечного сына, который уже в том юном возрасте обладал на удивление большим носом, склонилась к его лысой макушке и заверила его, да и саму себя, что она справится. И она это сделала. Она замечательно справилась одна. Они с Полом жили в квартире, которую она унаследовала от своих родителей, в районе Фагерборг, недалеко от церкви Вестре-Акер.
Церковь Вестре-Акер, красное кирпичное здание с позеленевшей колокольней, возвышается на небольшом холме. В этой церкви крестили и маму, и Пола, здесь мама прошла обряд конфирмации, и здесь похоронены бабушка с дедушкой. Сюда они с Полом ходили каждое воскресенье на протяжении многих лет, чтобы положить цветы на их могилы. Пол с мамой. Мама с Полом. Всегда вдвоем. Они всегда были вдвоем вплоть до того дня, когда мама вышла замуж, кстати, тоже в церкви Вестре-Акер.
