Этот театр не начинался с вешалки — гардероба здесь, по вполне понятным причинам, не было.
Африканец, стоявший у входа во Дворец, проводил меня в зал, усадил в третьем ряду.
Слухи подтвердились: Макеба и в самом деле дает сегодня свой сольный концерт.
Вскоре прибыли президент Ахмед Секу Туре (он был поклонником певицы) и представители, наверное, всех посольств, аккредитованных в гвинейской столице. Секу Туре со своей свитой и охраной расположился в первом ряду. Дипломаты сели во втором. В третьем ряду я оказался едва ли не единственным зрителем. Начиная с четвертого ряда весь зал был битком набит африканцами.
Как я понял позже, я сидел прямо за работниками нашего, советского, посольства. Но меня в тот вечер это ничуть не беспокоило — я не сводил глаз со сцены.
…Большая черная птица, покачивая головой в такт музыке и шагам, неторопливо расхаживала по сцене и непринужденно, сильным гортанным голосом рассказывала-пела свои песни. Я не понимал, о чем поет Мириам, но меня завораживали ритм, голос, жесты, телодвижения. Я был очарован и счастлив…
На следующее утро меня вызвали в посольство.
Утром я, разумеется, счастливым уже не был.
Разговаривал со мной парторг… или атташе по культуре?.. или он был и парторгом, и атташе? В тот день я, наверное, хорошо знал, кто со мной говорит, но сейчас — забыл уже начисто… Впрочем, мне он не представился.
Он окинул меня острым, жестким взглядом.
— Да, это был ты. Давно прилетел?
— Позавчера.
— Понятно. Тебя еще не инструктировали, как советский человек должен себя вести за рубежом? Наша недоработка. Иначе бы ты в двадцать четыре часа с треском вылетел на родину. Как миленький вылетел бы. — Он протянул мне официальные бумаги. — Ознакомься и распишись.
Лицо у меня было, вероятно, недоуменно-виноватое, а скорее всего — наивно-глупое. Во всяком случае, дипломатический работник посмотрел на меня и решил пошутить:
— Больше не шали. — Потом посерьезнел, нахмурился: — До тебя, вероятно, еще не дошло, что ты мог себе всю дальнейшую жизнь поломать? Молодой ты, я вижу, еще да зеленый… Ладно, будем считать, что ты все понял. Оставайся здесь, пока не закончится контракт.
И я остался жить в Африке дальше…
В старом дворе, на Васильевском
…На Васильевском острове, теплым июньским вечером, на полусломанной скамейке сидели юноша и девушка. Двор был просторным. То тут, то там виднелись парочки. В стороне, на лавке у стены, восседали три старухи, о чем-то негромко судачили. Стена — обшарпанная, в дождевых подтеках, выкрашенная в разные цвета — выглядела необыкновенно живописно. От ее красок и пятен — если бы он ее увидел! — наверное, потерял бы голову сам Сальвадор Дали. И за нее же — следовало бы намылить шею начальнику жилконторы. Но сейчас во дворе не было ни начальника, ни художника, и никто не обращал на эту стену ни малейшего внимания.
Юноша и девушка забрели сюда случайно. Им понравился скверик во дворе и мягкий свет летнего вечера, падающий на землю сквозь листву. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, но не обнявшись. Оба молча курили, и лица их были грустны.
Темнея, вздрагивал воздух. Около скамейки гуляли голуби. Толстый красивый самец надувал зоб и то подходил, то отдалялся от маленькой голубки. Она, казалось, не обращала на него никакого внимания, он словно бы даже мешал ей. И она прохаживалась взад-вперед, поднимая хвост, поворачиваясь к нему гузкой и все время деловито поклевывая землю. Голубь нагибал голову, снова вскидывал ее, ходил кругами, и казалось, его страстное «гурль-гурль» слышно во всем дворе.
Юноша нагнулся, поднял мелкий камешек и, не целясь, легко бросил его в голубей. Голубка взлетела, но почти тотчас спокойно опустилась на землю — чуть поодаль. А испуганный самец перелетел на крышу сарая. Он сел возле новой подруги и стал страстно ухаживать за нею, влюбленно и гордо надувая зоб.
— Говорят, у птиц — короткая память. Этим они похожи на людей.
— Нашла, что с чем сравнивать!..
— А ты, конечно, не согласен. Ты считаешь себя, разумеется, бойцовым петухом. Как минимум. А ты — цыпленок. Не более того… Синенький. По рубль ноль пять.
— Зачем ты так? — Юноша старался говорить тихо и мягко. — Тебе кажется, что мне легко. Что мне все — трын-трава…
— А что, разве нет? Что — нет? Ну скажи!.. Вот видишь: молчишь… — Девушка говорила зло и торопливо. — Но не думай, что я тебя в чем-то виню. Я сама виновата. Мне ведь вначале все представлялось по-другому. И ты тоже казался другим. Совсем другим. И я радовалась — и за себя, и за тебя. Но, видно, рано радовалась. Ты — такой же, как все… такой же обыкновенный, средненький, серенький…
— Наверное, ты права. Не знаю.
— А я знаю. Да, знаю. Как облупленного. Но я сама этого захотела, понимаешь? Са-ма! Дело даже и не в тебе вовсе. Если хочешь знать: ты тут совсем ни при чем, ты случайно подвернулся. Я — са-ма!
— Да, ты сама. И я ни при чем, — согласился юноша.
— Но ты все-таки странный какой-то, ей-богу.
— Ну вот: то — как другие, то — все-таки странный. Ты уж реши для себя самой: какой я. И подумай: это ведь несправедливо — все, что ты наговорила сейчас…
— Знаю: несправедливо. Я жестокая. Злая. Максималистка, да? Психованная?.. Вот ты уедешь — а я замуж выйду. Я серьезно говорю. Я отвыкла жить в одиночестве — вот за это тебе искреннее спасибо. Выйду за кого-нибудь замуж… рожу ему… нет, себе… ребенка. Мальчика. Буду воспитывать. Са-ма!.. Все. Прощай.
Юноша поднялся со скамейки.
Прошла минута. Прошла вечность.
И вот, словно в сказке, которая скоро сказывается, мой герой очутился в Африке.
Шло время — и прошел еще один год.
Для моего героя год этот стал временем, когда он ясно осознал: здесь, на земле, он — случайный, посторонний, чужой; в лучшем случае — просто гость, в худшем — незваный гость.
Это был год, будни которого забываются тотчас и навсегда.
Все прошло, все исчезло бесследно, и только не забылся один вечер — вечер, в который он увидел балет «Forêt sacré» — «Лес священный».
…Огонь вожделения сжигает танцоров — юношу и девушку. Они уславливаются встретиться вечером в лесу, подальше от глаз людских.
Могущественный, девственный, враждебный человеку лес. Ночной, полный таинственных, пугающих шорохов. Царь-лес.
Здесь свои — установленные от века — законы. Кто дерзнул преступить их?.. И духи решают мстить любовникам. Тревожно бьют тамтамы. Как за первый грех Адама и Евы — так и за эту любовь должна быть расплата. Любовь — преступление! Безжалостно громко бьют тамтамы. Кары!
Юноша и девушка очнулись, разжали руки и испуганно озираются. Только что была радость! — и уже ощущают они угрозу.
Все быстрее и все тревожнее бьют тамтамы.
Лесные духи: грозные существа в лохматых одеждах, в страшных уродливых масках или со зловеще разукрашенными лицами — окружают влюбленных. Они хватают юношу. Он испуган и покорен в их цепких руках.
Бьют тамтамы. Духи торжествуют. Торжествует музыка. Убыстряется ритм, и вот — уже ничто не сдерживает его. Он сам — победа! Он ликует, всесильный.
Начинается какое-то самозабвенное столпотворение. Сумасшествие. Экстаз. Будто вихрь проносится по сцене. Артисты крутятся волчком, вертятся колесом, прыгают, мчатся по кругу, изгибаются всем телом… где руки, где ноги… — все мелькает, все несется стремительно.
Но вот юноша вырывается из рук стражи, бросается назад — к любимой! Его отталкивают. Он мечется по сцене. Вновь все — в бешеном ритме. Духи несутся за ним в диком танце, настигают, валят на землю, бьют и топчут ногами.
— Нет! — кричит девушка.
Но нет пощады.
Кары!
Избитого, блестящего от пота, почти бездыханного, юношу оттаскивают в сторону. И тотчас сильные руки в центр сцены швыряют его подругу.
Болью и отчаяньем звучат тамтамы.
Девушка поднимается, медленно озирается вокруг. И вот — испуганно вскрикнув, мечется она в тесном кругу своих палачей. Останавливается. Стремительно вскидывает голову и тотчас бросает ее вниз, на грудь, снова вскидывает и снова бросает на грудь — минуту, две, три… Сколько же это длится? Возможно ли это? В жестоком припадке бьются маленькие черные груди. Отчаянье!.. И вот — уже смирением пытается она вымолить пощаду. Но нет ей спасения — лишь крики мести и ненависти вырываются из огромных уродливых ртов.
Юноша приходит в себя. Бешенство, ярость, страсть придают ему силы. Он отшвыривает от себя стражников и врывается в круг к любимой. Обнимает ее, крепко-крепко прижимает к себе, и они — единым порывом — отбегают на край сцены.
Спасены!
Но духи вновь настигают и вновь разлучают влюбленных. Кто-то — высокий, злобный, в прыжке — сильно бьет юношу ногами в грудь, тот падает. Поднимается. Новый удар — и снова юноша встает. И снова удар. Больше он не поднимается, он катается по полу, рыча от невыносимой боли, а его безжалостно, исступленно топчут ногами. Измученный, он катится через всю сцену и затихает в дальнем углу.
