— Ты видела ее фингал? — спросил Петька.
Мы постояли еще в палисаднике, ожидая, когда она вернется. Все равно нам было нечего делать. Я ждала лета, чтобы увидеть море, а Петьку в этом городе уже давно ничего не интересовало.
Дядька Витька вел ее по дороге. Костлявыми пальцами сжимал дряблую руку своей жены у самой подмышки. Она шла и улыбалась, и, все еще стоя в палисаднике, мы слышали, как она что-то шептала в свои седые волосы.
Не помню, сколько времени прошло, но однажды жена дядьки Витьки перестала появляться у окна. Куда она делась, не знал даже Петька. Я могла бы вывести дядьку Витьку отрицательным персонажем, но он не сделал ничего плохого Петьке.
С другой стороны за домами шла стройка. Гудели кучи красного кирпича и подъемные краны. Несколько домов уже выросло в два этажа. Под ногами не было асфальта, земля казалась холодной и одинокой — на ней не росли деревья.
— Я буду жить в этом доме, когда его достроят, — Петька показал на первый дом.
По мне, так и тот дом, в котором он жил сейчас, был вполне пригодным, чтобы остаться в нем на всю жизнь.
За стройкой тянулась дорога, по ней ходили желтые автобусы, выталкивающие из трубы хлопья бензина. Автобусы приходили редко, и на остановке перед киоском с газетами скапливались люди, непохожие на тех, которые жили в моем другом городе. Там люди были белей.
За остановкой начинался парк с длинными рядами акаций, а сбоку — тянулись железнодорожные рельсы. Товарные составы ходили беспрерывно. Что они везли в своих открытых вагонах, можно было увидеть, поднявшись на мост, ступени которого начинались у самой остановки. Мост был длинным, висел над путями и составами, и до другого его конца было пять минут ходьбы. С моста открывалось море. Петька боялся подниматься на мост из-за сильного ветра, который в непогоду носился по всем его пяти минутам. В ту зиму я так и не увидела моря, но, стоя у моста в шапке на резинке, чувствовала его близость.
В парке гнили прошлогодние листья. Скамейки набухли от сырости, они и без дождя всегда были мокрыми. Где-то за забором, отделяющим парк от железнодорожных путей, плескалась огромная бездна воды, и она делала все в этом городе сырым — воздух, скамейки, деревья, людей и даже наши мысли. По парку никто не гулял, на скамейках никто не сидел. То был одинокий парк, сотрясаемый грохотом вагонных составов.
Я подняла с земли длинный изогнутый рожок акации, открыла его створки. В них сидели твердые коричневые семечки, похожие на бусинки. Попробовала одно семя на зуб, оно оказалось твердым, как камушек.
— Отравишься и умрешь, — сказал Петька.
Мне хотелось собрать из семян длинные бусы, я ворошила листья в поисках рожков и набрала их целую охапку, но так и не придумала, как просверлить в них дырочки для нитки. Поковыряла семечко толстой иглой большой булавки, приколотой к резинке моей шапки. Оно не поддалось. Рожки пришлось выбросить. Никогда раньше я не видела акаций. Как росток пробивается сквозь каменную оболочку, которую не взяла моя иголка? Петька не знал, он прожил здесь, возле моря семь лет с самого своего рождения, и его в этом городе больше ничего не интересовало.
Только фонтану не хватило воды — сухой, он молчал. Фонтан стоял посреди парка — круглая каменная ванна. На дне чернела старая вода с замоченными в ней листьями, рожками и полусгнившими ветками. Петька говорил, все дно усыпано монетами, которые приезжие бросают в фонтан летом на счастье. Еще Петька обещал, что в конце весны фонтан заработает, но на моей памяти он всегда молчал. Рядом была бездна, а ему не хватило нескольких струек. Я так и не смогла пожалеть этот сырой город, даже после того, как летом он высох, акации зацвели колосками цветов, парк наполнился людьми — белыми и коричневыми, а я, наконец, увидела море.
В начале весны город начал просыхать, Петька перестал бояться, и мы, пройдя стройку, на которой дома доросли уже до трех этажей, вышли на остановку и поднялись по ступенькам на мост. Пахло мазутом. Составы везли доски и щебень. Стоило дождаться, как под мостом пройдет хвост одного, как за ним тут же следовал второй состав.
— Хочешь узнать, как мост трясется? — спросил Петька.
Мы взялись за железные перила моста, когда под ним проходил состав, и я почувствовала, как мост, конца которого мне было не видно, ходит под моими ногами. Мне казалось, я проваливаюсь вниз, снова выныриваю. Я очень крепко держалась за перила. Мост был широкий, но я боялась, он нас с Петькой не выдержит. А больше на мосту не было никого.
Море, видневшееся с моста, не было красивым, просто большим. Серым, неярким, сырым. О берег билась белая пена, Петька называл ее «барашками», но мне она не показалась на барашков похожей. Просто пена. Просто бездна. Просто много воды. А ветер, правда, был сильным. Пытался стянуть с моей головы резинку, но та держалась крепко. Чем дальше мы двигались по мосту, тем злее становился ветер. Он шел с моря, и у берега, наверняка, превращался в дядьку Витьку. Ветер был живым, бил нас в грудь. Да, мне казалось, это дядька Витька в шапке-невидимке колотит нас костлявыми солеными кулаками. Когда я сказала об этом Петьке, он испугался и побежал к лестнице, на бегу потерял шапку, и она, словно морская птица, слетела с моста и хлопала ушами над составами, а потом свалилась вниз на гравий, насыпанный между рельсами.
Весна началась ярко и быстро, в городе запахло морем. Когда деревья выстрелили, Петька выкопал в палисаднике ямку. Умерла птица. Какая-то перелетная. Свалилась прямо под дерево, к которому был привязан конец бельевой веревки. Когда Петька ее нашел, птица была уже холодной. Он грел ее в руке.
— Она замерзла, — сказал Петька.
— Она сдохла, — сказала я.
— Надо ее согреть, — Петька подул в кулак, из которого торчала мертвая птичья голова. — Она оживет, если ее согреть.
Я верила Петьке. Мы дышали на птицу и по очереди грели ее в кулаках. На нас из окна смотрела жена дядьки Витьки, тогда она еще не пропала. Мы не обращали на нее внимания, как если бы она была занавеской.
Перья птицы вспотели от нашего дыхания. Мы положили ее на землю, она не улетала, и тогда Петька выкопал ямку. Он заплакал, когда мы опустили в нее птицу.
— Ей будет жестко лежать, — сказала я, и Петька сбегал домой за ватой.
Мы постелили толстый слой ваты на дно ямки, положили на него птицу, кажется, это был стриж или ласточка. Прежде чем засыпать ямку, Петька положил туда свой стеклянный шарик. Такие шарики составы возили под мостом целыми вагонами. Говорят, из них делали стекловату, которой оборачивали водопроводные трубы, чтобы те не мерзли зимой. Мне тоже хотелось иметь стеклянный шарик, но Петька пожалел его для меня, может быть, потому, что я в отличие от птицы была живой.
Мы украсили птичью могилу гладкой галькой, наверное, когда-то принесенной с морского берега, а теперь валявшейся на влажной земле палисадника.
— Наверное, у нее были дети, — начал Петька про птицу. — Теперь они ждут ее в гнезде на дереве, а ее все нет и нет…
Петька снова заплакал.
— Вот бы их здесь похоронить, — сказала я про птенцов, и тоже заплакала.
Мы сидели на корточках в палисаднике и плакали. Из окна на нас смотрела жена дядьки Витьки и улыбалась. А потом пришла Петькина мама — толстая тетя Галя с высокой прической и треснувшей кожей на пятках — и мы пошли смотреть кроликов.
На следующий день мы снова хоронили. И на следующий через следующий тоже. Я принесла в палисадник божью коровку, которую поймала у себя на ноге. Она была еще жива.
— Как мы ее похороним, если она жива? — спросил Петька.
— Мы ее убьем, — ответила я.
Мы закрыли божью коровку в стеклянной банке, и пока она в ней умирала, разбивали галькой грецкие орехи. Это Петька придумал сделать для нее гробик из скорлупы. Орехи разлетались вдребезги, а нам нужна была целая половина. Когда нам удалось расколоть один ровно по шву, божья коровка в банке перестала двигаться. Мы постелили в скорлупу кусочек ваты, чтобы было мягче, положили в нее божью коровку, закопали ее в маленькую ямку и положили сверху гальку, а сверху еще одну — поменьше.
Петька снял вспотевшие очки, вытер с глаз слезы. Я отвернулась, чтобы не смотреть на него. Я боялась Петьки без очков. Мне казалось, его глаза выпячиваются наружу. Мне казалось, они изнутри пришиты к Петькиной голове резинками. Пока резинки натянуты, глаза на месте — смотрят прямо вперед, но стоит резинки отпустить, и глаза скосятся к переносице или резко уйдут к вискам. Без толстых стекол коричневый Петькин зрачок, совпадающий по цвету с клеткой пальто, становился мутным, будто в него надышали, а ободки век напоминали оранжевый птичий клюв. Я предпочитала не смотреть Петька в глаза, когда он снимал очки. В то время мне случалось с кем-то дружить по частям. Например, дружить с чьими-нибудь головой, ногами, а с руками — нет. Если мне не нравились чьи-то руки, я старательно отводила от них взгляд, делая вид, что они — сами по себе, и мне необязательно на них смотреть. Например, я дружила с белым кроликом, который жил в сарае за домом. Он нравился мне больше всех, потому что остальные кролики в клетках были черными, один этот — белый. Но дружила только с его белой шерсткой, длинными ушами и хвостом. А его глаза с красными, засосавшими кровь зрачками, я отделяла от белой шерстки и никогда в них не заглядывала. С Петькой я дружила, только когда он был в очках.
