— Папуля, — не повернув головы, пожаловалась она, когда он вошел, — ваши кроссворды — типичное не то.
— Они рассчитаны на людей, обладающих определенным минимумом умственных способностей, — ответил Пейдж, нагибаясь, чтобы помешать угли в камине. — Что тебя так затрудняет?
— «Таитянское имя Роберта Льюиса Стивенсона».
— Попробуй «Тузитала»… а если бы ты хоть изредка читала книги, то могла бы узнать о нем и больше.
Она тряхнула волосами, собранными в пышный конский хвост.
— Держу пари, ты посмотрел ответ в редакции. А если на то пошло — я видела его фильм «Сокровище на острове».
Генри промолчал, в который раз удивляясь тому, как не похожи друг на друга его дети — талантливый, трудолюбивый Дэвид и легкомысленная пустышка Дороти. И он — увы! — был слишком оптимистичен, когда предположил, что она вдруг образумилась, ибо его жена сказала:
— Дорри приглашена сегодня смотреть телевизионную программу к Уэзерби.
Алиса сумела, не теряя достоинства, воздать должное этому громкому имени: сэр Арчибальд Уэзерби, банкир и владелец обувной фабрики, был самым видным лицом среди местной знати, а Элинор, его жена, — наиболее ценимой ее приятельницей.
— Но ведь… — Генри посмотрел на часы. — Сейчас уже почти десять.
— Не будь сухарем, Генри. Раз ты не захотел купить девочке телевизор, ты не имеешь права запрещать ей смотреть программу в другом месте.
Дороти уже направлялась к двери. Когда она вышла, Генри не выдержал:
— Она совсем отбилась от рук. Ну зачем ты разрешаешь ей ходить в эту проклятую художественную школу? Ведь все эти мальчишки и девчонки или просто бездельничают в тайнкаслских кафе, сплетничают и пьют кофе, или отправляются в кино… Ты же знаешь, что у нее нет ни на йоту таланта.
— Ну и что же? Зато она встречается там с очень приличными молодыми людьми… там учатся дети из лучших семейств графства. В одной группе с Дорри сын леди Эллертон… и мисс де Кресси. Это очень важно. Ведь с нас довольно одной катастрофы, не так ли, дорогой?
Генри ничего не ответил, и она, отложив в сторону кроссворд, взяла свое вышиванье. Вскоре она между стежками начала рассказывать ему, как играла сегодня в бридж у знакомых, подробно описывая гостей, платья, шляпы, перчатки, прически, а Пейдж, не слушая этого эпического повествования, умело сохранял заинтересованный вид и думал о другом. Его все еще мучил загадочный звонок Вернона Соммервила. Он был совершенно сбит с толку. Его как-то представили Соммервилу на обеде, устроенном благотворительным обществом в пользу неимущих газетчиков, — это было в Лондоне три года назад, — но он никак не думал, что такое видное лицо запомнит незаметного провинциального издателя вроде него, и уж совсем не предполагал, что Соммервил отзовется о «Свете» столь благоприятно. Владелец «Утренней газеты» скорее должен был бы придерживаться противоположной точки зрения.
— Генри, да ты не слушаешь?
Пейдж вздрогнул.
— Извини, дорогая.
— Это просто… нехорошо с твоей стороны.
— Видишь ли, — сказал он виноватым тоном, — меня кое-что тревожит.
— Тревожит? Боже мой… что?
Как правило, Генри никогда не рассказывал жене о делах газеты. Вскоре после женитьбы он как-то посвятил ее в свои планы — и последствия были самые роковые, но сегодня он чувствовал потребность с кем-нибудь поделиться.
Он посмотрел на Алису, стройную, сухощавую, с поблекшей, но все еще красивой, чуть веснушчатой белой кожей, какая встречается у белокурых женщин. У нее было узкое лицо и пустые синие глаза под изогнутыми в вечном удивлении бровями. Теперь она с недоуменным интересом глядела на Генри — взгляд женщины, заставляющей себя относиться и мужу снисходительно, несмотря на все беды и разочарования, которые, как она считает, выпали на ее долю по его вине за двадцать лет супружества.
— Дело в том, что сегодня у меня хотели купить газету.
— Купить газету? — Она выпрямилась так порывисто, что вишни ка шляпне задрожали; платья и прически были забыты. — Как интересно! Кто же?
— Соммервил. Издатель «Утренней».
— А, Вернон Соммервил! Он был женат на Бланш Джилифлауэр… они разошлись в прошлом году.
Алиса, всегда хорошо осведомленная о генеалогии, родственных связях и семейных тайнах великих мира сего, на мгновение задумалась, а потом сказала с тем изысканным прононсом своего родного Морнингсайда — самого аристократического квартала Эдинбурга, — который она всегда утрировала, когда вела беседу на светские темы:
— Генри, это потрясающе. Он предложил… — она деликатно умолкла.
— Так как я отклонил его предложение, то могу назвать тебе сумму, дорогая, если хочешь. Пятьдесят тысяч фунтов.
— Боже мой! Такие деньги! — Ее взгляд стал мечтательным. — Подумать только, что можно на них сделать… путешествовать… посмотреть мир. Ах, Генри, ты же знаешь, мне всегда хотелось побывать на Гавайях.
— Как ни грустно, дорогая, но с Гавайями придется подождать.
— Другими словами, Генри, ты не хочешь продавать газету.
— У Соммервила, кроме «Утренней газеты», есть еще этот низкопробный еженедельник и «Воскресный Аргус». По-моему, их ему должно быть вполне, достаточно. А кроме того, он… — Генри сдержался, — он слишком уж современен для нашей маленькой газеты.
Они помолчали.
— Но ведь это замечательная возможность, — начала она, вдевая нитку в иголку и стараясь говорить как можно мягче и убедительнее. — Последнее время тебе все нездоровится. И доктор Бард столько раз повторял, что такая напряженная работа и отсутствие всякого режима очень вредны для тебя.
— Ты хотела бы, чтобы я удалился от дел и мы поселились где-нибудь на вилле… в Торки, например? Я бы там извелся от тоски.
— Я думала совсем не об этом. Ты еще сравнительно молод, и нам вовсе незачем прозябать в провинции до конца наших дней. У тебя есть связи, и ты без труда мог бы получить какой-нибудь пост… ну, скажем, в ООН.
— Запереться в этой вавилонской башне? Ни за что!
— Но послушай, Генри… Я ведь забочусь не о себе, хотя тебе известно, как мне опротивели и Хедлстон и все его жители. Мне кажется, такой случай… стоит обдумать. Ты же сам знаешь, что никогда не пробовал по-настоящему использовать все свои возможности.
Пейдж покачал головой, пропустив мимо ушей эту прелюдию к давнишней и, по правде говоря, обоснованной претензии, что, «если бы он по-настоящему захотел», ему, несомненно, пожаловали бы дворянство, когда истекал срок его вторичного пребывания на посту мэра.
— Вся моя жизнь отдана «Северному свету», Алиса. И мне ведь удалось кое-что из него сделать.
— Газету можно передать Дэвиду.
— Ну что ты говоришь, Алиса? Если я продам ее Соммервилу? Дэвида тогда не подпустят к ней и на пушечный выстрел. А ты знаешь, что я многого от него жду… когда он совсем, оправится.
— Но все-таки… пятьдесят тысяч фунтов…
— Эта сумма, кажется, ослепляет тебя, дорогая, но, поверь мне, газета стоит по крайней мере вдвое дороже.
На минуту Алиса была сбита с толку.
— Что же, — сназала она после непродолжительного молчания, и разочарование на ее лице сменилось понимающей улыбкой, в которой что-то напоминало ее отца, когда он так тонко подводил итог свидетельским показаниям в зале Эдинбургского суда; но вместе с тем эта улыбка была такой наивной, что растрогала Генри. — Если ты не согласился сразу, он, наверное, предложит больше.
— Нет, Алиса, — сказал Пейдж мягко. — Он знает, что мой ответ был окончателен.
Она больше ничего не сказала и снова наклонилась над своим вышиваньем, обдумывая услышанное. Она еще не знала, как отнестись к этому, но ее взволновала и рассердила позиция, которую занял Генри. Как всегда, ее неудовольствие проявилось в долгом подчеркнутом молчании — странном при обычной ее словоохотливости, — обиженных взглядах, которые она иногда бросала на мужа, и возмущенном выражении лица, словно она столкнулась с чем-то, чего не могла одобрить.
Пейдж был зол на себя. Казалось бы, эти годы должны были научить его, что пытаться говорить с Алисой о своих сомнениях и надеждах бесполезно. Но все-таки какой-то душевный голод толкал его на это, и всякий раз такая попытка приводила к одному и тому же — Алиса не понимала его и не соглашалась с ним, — и всякий раз он испытывал горечь и досаду, подобно человеку, который, мечтая освежиться в прохладной воде, обнаруживает, что бросился в мелкий пруд.
Наконец она сказала довольно резким тоном:
— Ты едешь завтра в Слидон?
— Разумеется… ведь уже конец месяца. Может быть, поедем вместе?
Она покачала головой. Он заранее знал, что она откажется. Женитьба Дэвида была для нее слишком большим разочарованием. Прежние радужные надежды сменилиеь теперь жгучей досадой из-за этой, как она выражалась, когда они бывали одни, «катастрофы». Надо отдать ей должное: она всегда желала для своих детей только самого лучшего, а Кора — по мнению Генри, женщина почти совершенная — не отвечала тем жестким требованиям, какие Алиса предъявляла к жене своего сына. Потрясение, которое она испытала при первой встрече, когда Дэвид неожиданно появился в доме под руку с незнакомой молодой женщиной, высокой, бледной и немного испуганной, забылось, но все же Алиса никак не могла примириться с мыслью о браке сына, и хотя слова «вульгарная особа» ни разу не были произнесены вслух, для этого ей потребовалась вся ее аристократическая выдержка. Но сегодня раздражение против Генри было слишком велико, и она воскликнула:
