Меня удивил смысл, который он вкладывал в глагол «уснуть». Я знал, что мертвые покоятся в мире, но вот что они засыпают — нет. «На Афоне не умирают».
— А еще я знавал одного отшельника, — продолжил таксист, — который жил в пещерке на отвесной скале. Забирался в свое гнездо по веревке, и так же слезал. Как-то раз мы вместе трапезничали на Рождество, в хижине другого монаха. Тот не носил обуви, просто обматывал ноги всяким тряпьем. И вдруг эта ветошь загорелась, потому что он сидел у самой жаровни. Так старец ни чуточки не испугался, а просто снял тряпки, как ни в чем не бывало. И на ногах не осталось ни малейшего ожога.
«Теперь все, с кем я познакомлюсь, будут потчевать меня историями о монахах». На зеркале заднего вида висела крошечная, не больше спичечного коробка, иконка Богородицы, и раскачивалась взад-вперед при каждом торможении.
— Я слышал, что сама Богоматерь побывала на горе Афон.
— Точно… Потому-то гору и называют обычно «Садом Богородицы». Она ей посвящена.
— Как и остров Тинос.
— Это не одно и то же. На Тиносе Богородицу чтут два раза в год, на Успение, 15 августа, и на Благовещенье, 25 марта, а на Афоне — каждый день.
Он сказал, что читал одну книгу из тех, что я себе купил, не помню, правда, какую, и посоветовал прочитать еще одну, чье название я, к собственному удивлению, запомнил — «Вечер в уединении на горе Афон».
Вернувшись в Кифиссию, я счел своим долгом показать свои приобретения г-же Николаидис. Разложил книги на столе в столовой, где она как раз обедала, и она ощупала их одну за другой, гладила переплеты, взвешивала на руке, словно пыталась уловить что-то из их содержания.
— Выглядят очень увлекательными, — заявила она, наконец, улыбаясь.
Моя хозяйка почти совершенно слепа. Она утверждает, что различает тени, но я в этом не совсем уверен. Дело в том, что когда я сижу прямо напротив нее, она меня не видит — ее лицо не совсем точно обращено в мою сторону. По словам Софии, лет пять назад она еще могла читать заголовки газет. Похоже, она теряла зрение постепенно, и число вещей, которые она могла видеть, мало-помалу сокращалось. Так что теперь она совершенно напрасно сидит у выходящего на улицу окна гостиной. Может, еще надеется, что вдруг прозреет?
Обследовав книги, она сказала мне ласково:
— Вы ведь их прилежно изучите, правда?
Я все еще смотрю на тома в твердых переплетах. На верх стопки я положил самый тонкий из них, сборник стихов, написанных по-гречески одним перуанцем, который давно живет на Афоне. Он подписывается «Иеромонах Симеон», но, по-видимому, это не настоящее его имя. Вот что я еще теперь знаю: имя, которое монахи принимают вместе с постригом, начинается, как правило, с той же буквы, что и полученное при крещении. Симеона раньше звали, быть может, Сальвадор. Я никогда не видел гору Афон, даже на фотографии. Интересно, у нее несколько вершин или одна?
На противоположной стороне письменного стола меня ждет другая стопка, не такая высокая, состоящая из общего введения в досократическую философию, академического словаря и еще нескольких трудов, среди которых работа Костаса Акселоса о Гераклите. Эти книги тоже пробуждают во мне некоторую тревогу, поскольку прежде я изучал не философию, а античную историю. Так что досократиков знаю не лучше, чем афонских монахов. Я сам выбрал этот курс, пользуясь возможностью, которую нам предоставляет факультет, — познакомиться с материями, лежащими за рамками нашей специализации. Везирцис, преподаватель истории, мой куратор на третьем цикле обучения, удивился, когда я сообщил ему о своем решении.
— Можно узнать, откуда такой интерес к досократикам?
Вид у него при этом был насмешливый, но он у него почти всегда такой. Наверное, обзавелся им в Париже, где писал свою докторскую. Может, все профессора Сорбонны напускают на себя точно такой же. Представляю себе.
Я не стал говорить ему о своем отце, который по любому поводу цитирует утверждение Зенона Элейского о том, что ничто не движется, после чего рассказывает, как другой философ его опроверг, принявшись ходить перед ним взад-вперед. Мой отец — человек не слишком образованный, простой водопроводчик, но все же кое-какие знания приобрел и неустанно над ними размышляет. Его восхищение Античностью как раз и началось с этого эпизода, который, по его словам, доказывает, что древние мыслили совершенно свободно.
— Это мой последний шанс узнать что-нибудь новое, — уклончиво ответил я Везирцису.
Он-то наверняка ожидал, что я выберу его собственный семинар, посвященный недавно обнаруженному на Халкидике храму Артемиды, который действовал до 300 года по Рождестве Христовом, вплоть до того как христианство стало государственной религией. Но за пять с половиной лет изучения истории я уже был сыт ею по горло.
— Пифагорейцы считали умение слушать выдающимся достоинством.
Я не понял, зачем он мне это сказал, но все же вывел из его слов, что он одобряет мое намерение.
Итак, с третьего этажа, где находится отделение истории и археологии, я перескочил на седьмой, отведенный для философии, педагогики и психологии. Лекции тут по средам, довольно поздно, между восемнадцатью и двадцатью часами, поскольку некоторые студенты еще и работают. В группе нас восемь человек, одни парни, тогда как на занятиях второго цикла большинство составляют девушки. Наша преподавательница, Феано, молодая женщина с короткими волосами и пухлыми, как у младенца, щечками, изучала этику в Глазго. Она энтузиастка и всегда охотно отвечает на наши вопросы. Впрочем, я пока избегаю их задавать, поскольку единственный из группы никогда раньше не изучал философию.
Первая лекция меня даже немного напугала. Оказалось, что досократики были довольно разношерстной компанией, включавшей в себя астрономов, геометров, математиков, физиков, натуралистов, врачей, поэтов, политологов. Тем не менее я пришел в восторг, когда Феано открыла нам, как Фалес, живший на рубеже VII и VI веков, высчитал высоту пирамид: воткнул свой посох в песок и, когда тень палки сравнялась с ее длиной, измерил тень монументов. Но не могу сказать, что вопрос, занимавший большинство досократиков, — происходит ли природа и человек из воздуха, воды, огня, земли, или из сочетания всех этих стихий — меня увлекает. Я чуть было не расхохотался, узнав, что, по Эмпедоклу, человеческие существа выросли из земли, как шпинат. Несомненно лишь то, что никакой бог их не создавал.
— Это время, когда человеческая мысль обнаруживает, на что способна, и простирает поле своей деятельности до бесконечности, — заключила Феано. — А это влечет за собой упоение, высокомерие. Досократики полагают, что в силах постичь все, но при этом сознают, что путь крайне тяжел. Потому-то некоторые из них и утверждают, будто не знают ничего. Они культивируют свои сомнения — сомневаются, что вселенная имеет начало, сомневаются, что она эволюционирует, сомневаются даже в самом ее существовании.
Конец ее лекции навел меня на мысли об отце, и я вышел из аудитории, в общем-то, довольный. Если бы мне надо было дать название двум стопкам книг на моем столе, я бы назвал правую «холмом сомнений», а левую — «горой уверенностей».
Между ними окно, через которое я вижу сад. Он в плачевном состоянии, весь зарос сорняками — некоторые еще зеленые, другие превратились в сухой бурьян. Тропинка, некогда опоясывавшая виллу, совсем не видна. Стволы сосен покрыты каким-то пухом, который угнездился в трещинах коры, и это наверняка не сулит ничего хорошего. На мой взгляд, все из-за недостатка ухода; потому и лимонные деревья не дают больше лимонов, и инжир, посаженный под окном кухни, производит лишь несколько редких плодов, микроскопических и безвкусных. В это время года на нем ни листочка. Узловатые ветви похожи на голые кости. Интересно, что делают афонские монахи со скелетами своих усопших собратьев? Может, хранят их отдельно, и просторные подземелья монастырей битком набиты безголовыми скелетами.
Вдоль ограды навалены старые доски, рядом — перевернутый бак из оцинкованного железа, с проржавевшим дном. Чуть дальше виднеется велосипед Навсикаи, тоже ржавый, одного колеса не хватает. Она пользовалась им до семидесяти лет, ездила по кварталу, в банк. Велосипед французский, на щитке, закрывающем цепь, еще различимо слово HIRONDELLE[1].
Сама вилла выглядит не менее удручающе. Штукатурка во многих местах осыпалась, ставни покоробились. Большая их часть постоянно закрыта. Комнаты погружены в меланхолический полумрак. Это место никого не ждет. Я предложил Навсикае покрасить ей гостиную, но она отказалась, заметив:
— Насколько помню, я вас маляром не нанимала!
Паркет скрипит на каждом шагу, несмотря на множество устилающих его ковров. Но мою хозяйку это тоже не беспокоит.
— Паркет позволяет мне следить за вашими передвижениями, — говорит она. — И если кошка сюда залезет, я уверена, что услышу.
