В то время я работал в знаменитой звукозаписывающей компании на Левом берегу. Мы записывали диски популярных певцов и музыкантов; я отвечал за разработку рекламной стратегии.
Работа требовала более углубленного подхода, нежели то, что я мог делать с учетом требований профессии: безостановочно переходить от одной задачи к другой, быстро и эклектично, изобретательно — по команде. Очень мало времени на размышления. В конце дня часто появлялось чувство незавершенности, даже если уходишь с работы измотанным.
Я приспосабливался к скучным совещаниям, «мозговым штурмам», где мобилизуют некую дозу английских слов, очень полезных, когда надо скрыть отсутствие содержания. Все с притворным интересом слушали друг друга, щеголяя любезным выражением лица. Жослина — наша директриса — шикарная женщина сорока лет с золотисто-каштановыми волосами до плеч, глазами цвета барвинка, стройная как героини с полотен Модильяни, встряхивала челкой почти грациозно. К ней обращались на «ты», приветствуя, целовали в обе щеки, у нее был вид глубоко гуманного человека. И таковой она себя считала.
Мы обсуждали стратегии, которые надо было принимать, вопросы доходной части, которые считались решающими. Выбор обложки, фотографии артиста, и чтобы все это вызывало необходимые эмоции, а также многие другие соображения, что сводились в конечном счете к тому же самому — к прибыли. И если какое-либо из принятых решений бросало тень на нашу знаменитую этику, Жослина дарила всем перламутровую улыбку: «Да, это ужасно — воздействовать вот таким образом. Но что поделаешь? Народ этого хочет!» Говоря по правде, в этом не было ничего крамольного, ведь хорошая реклама еще никогда и никого не убивала. Мы всего лишь придерживались предписанных системой требований, что, помимо прочего, позволяло нам хорошо зарабатывать на жизнь.
Болезнь матери поколебала мою уверенность в себе, и «бросающее тень решение» наконец догнало меня: мир таков, каким позволяет себе быть или каким его делают? Моя мать тоже не избежала этой дилеммы. Она даже схватила этот мир в охапку, правда, как-то неловко и наивно: мир такой, каким мы его создаем. К тому же можно выбирать — плыть по течению или против него. И она сделала свой выбор — намеренно отказалась от многообещающей карьеры парикмахера, которая помогла бы ей вырасти как личности и приобрести общественный статус. В итоге — домохозяйка, заблудшая русалка так называемой «эмансипации», она плыла против течения. Это было так хорошо видно в реке ее глаз.
Ее не стало, и целую неделю, барахтаясь в печали, я неистово рассуждал. Мое существование казалось пустым, как белый лист или безлюдный пляж. Желая убежать от всепожирающей безысходности, я тоже решил плыть против течения. Попросил отпуск на год! Затем, убеждая себя (и в это не веря!) в том, что смогу рассказать свою историю, взялся за перо и чернила. Так много всего накопилось; предстоит все разложить по полочкам и понять. И может, где-то в конце пути забрезжит свет, который надо будет собрать и поделиться им с другими.
II
И я повстречал другие глаза
Вскоре после похорон просьба об отпуске была удовлетворена, я уехал.
Настал новый год. Стало быть, снова все сначала. Я цеплялся за эту иллюзию, хоть в жизни никогда нельзя вернуться в начало: прошлое невозможно снести до основания; мы только и делаем, что продлеваем свое прошлое, лелеем его, намерены даже возвысить, если этому не помешает наша хромота.
Купил билет на самолет до Мадрида. Решил пробыть там неделю, не дольше, выбрал наудачу в Интернете рекламное предложение «авиаперелет и отель». Хотелось узнать, куда приведет случай…
Приземлился в отеле «Веллингтон» — маленьком дворце в самом центре квартала Саламанка, который знаменит шикарными ресторанами, картинными галереями и рекламными вывесками магазинов высокой моды. После празднования Дня святого Сильвестра центр города потихоньку приходил в себя, и в парк Ретиро, что рядом с отелем, стекались усталые души. Кругом валялись конфетти, бумажные шляпы и серпантин, которые я топтал, как привидения. Новизна места должна была взволновать; между тем ничто не захватило — ни намека на впечатления, ни малейшего оживления. Словно я лишился чувств. У эвкалиптов, казалось, совсем нет аромата, розарий впал в зимнюю спячку. Неподалеку гулявший с родителями мальчуган жаловался на отсутствие циркача, что проделывал магические трюки с веревкой, и сверкавшей золотым гримом обольстительницы, с которыми можно было фотографироваться. Стоя лицом к пруду, одиноко маячили в отсутствие клиентов карикатурист и торговец африканскими безделушками, будто уцелевшие после катастрофы. На воде, что переливалась всеми цветами радуги, фланировала одна-единственная лодка, напоминавшая венецианскую гондолу. А эта молодая пара, неужели они все еще влюблены?
Я долго бродил в прохладе этого утра, пока не очутился в подземном автовокзале. Один из множества автобусов пробудил во мне любопытство — привлекло название конечного пункта его движения: Мехорада-дель-Кампо. «Поселок улучшенной планировки» — перевел я с испанского. Зеленые лампочки букв мигали, и я воспринял это как некое обещание. Спустя полчаса в тридцати километрах от автовокзала меня поразила голубая бесконечность утомленного неба, и неожиданно охватило желание пронзить эту голубизну, как те самолеты, что взлетают один за другим (аэропорт Бахарас находился неподалеку). Пусть меня затянет в половодье света, что хлынул сверху и крутился воронкой на крыше местного собора.
Приблизившись к этому собору, я увидел, что он не достроен и причудливо выступает посреди нового жилого квартала. Его изгибы и женские формы в стиле арт-модерн поразительно контрастировали с квадратными домиками, которые быстро размножались вокруг. Прямо перед его западным фасадом, что «плавился» в разнообразии красных кирпичей, расположился культурный центр. Меня сразу тронула эта недостроенная, вроде как искаженная, церковь. И мне вдруг захотелось в этой церкви заказать молебен за упокой матери, хоть гнев на Господа Бога не стих.
Когда я вошел внутрь, меня поразила еще одна неожиданная картина: сидя на корточках, старик заливает цементом пол. Неподалеку от него дымятся раскаленные угли — остатки сгоревших дров.
— Добрый день, — говорю я по-испански.
Старик, казалось, меня не замечает. Но я не отступаю:
— Кто вы?
Он поднял глаза от своего тяжкого труда, смерил меня взглядом с головы до пят и ответил:
— Я — твой отец, дитя.
Старика звали Фернандо Алиага. Ему было семьдесят семь лет. Его взгляд до сих пор живет в моей памяти: голубые глаза старика так похожи на глаза моей матери. В них соединились воедино небо, океан, звезды и ветер. Глядя в глаза дона Фернандо, кажется, что он много странствует.
Однако вся его жизнь прошла здесь, в пригороде Мадрида. Ему довелось застать франкизм, затем улучшение условий жизни, когда Испания вошла в Европейское сообщество. Впрочем, образ его жизни почти не изменился.
— В начале семидесятых, — объяснял он мне, — в нашей деревушке было около трех тысяч жителей. В середине восьмидесятых, с приходом Европы и комфорта, это место стало весьма престижным — в двух шагах от столицы. С тех пор дома растут как грибы. Но для меня ничего не изменилось. Я остаюсь «шутом Господа Бога», как они говорят…
И церковным сумасбродом. Таким прозвищем дона Фернандо наградили жители поселка, ибо они не могли понять его безумную затею — построить собор! Он посвятил всю свою жизнь строительству этой церкви, в которую я сейчас проник. Четыре десятилетия тяжкого непрерывного труда, еще более искусного с тех пор, как он ушел на пенсию, перестав работать скотником на ферме родителей. Скромную пенсию и церковные подаяния старик без остатка отдавал на создание своего произведения, покупал необходимые строительные материалы и очень редко нанимал помощника.
— Так много везде разбросано полезных вещей, — рассказывал он мне, опершись на колонну с ангелами. — Это безумие, сколько люди всего выбрасывают! У них нет ни малейшего представления о том, что имеет ценность…
Вот так я оказался в обществе этого необыкновенного человека, с которым не расставался на протяжении долгих недель, выискивая в его взгляде только одно: как на развалинах настоящего снова построить свою жизнь.
Каждое утро я ездил из Мадрида к дону Фернандо, это вошло в привычку. Кроме воскресенья (единственный день отдыха, который соблюдал), старик постоянно находился там, в своем необычном храме, с шести или семи часов утра. Однажды я даже не сразу его заметил. Я очутился внутри нефа. И, только подняв глаза, увидел старика: он красил купол, по крайней мере, его набросок — железный скелет под открытым небом — в ярко-синий цвет.
