И тут появился он.
Иссохший старик ковылял по перрону, крепко сутулясь, будто нес на плечах непосильную ношу, в дырявых башмаках с отошедшей подошвой, подвязанной веревкой, с проглядывающими в одном из них голыми пальцами, в испачканных брюках с разошедшимся на левой штанине швом. В изорванной телогрейке с торчащими пучками мякины. Жалкий был у него вид, горький.
Бедолага подходил к людям, что-то спрашивал, не поднимая головы. Люди сторонились его более, чем тех верзил. Кто отворачивался, брезгливо поджимая губы, кто отходил в сторону. Люди сторонятся чужого несчастья, словно заразной болезни, чужого неблагополучия. Старец очутился возле парней и, все так же глядя в землю, спросил у них на хлеб. Внезапно возникшее удивление на их оловянных физиономиях быстро сменилось тупой грубостью, они и представить себе не могли, чтобы какой-то бомж посмел у них что-то попросить. Они не стали его бить. Да мы с моим попутчиком не позволили бы случиться этому. Я покрепче сжал ручку своего дипломата, увесистого и твердого, представляя, как стану крушить им головы, если тронут старика. Но они лишь послали его в нехорошее место. Чуть держась на ногах, он подошел к нам.
— Подайте на хлеб, — простонал чуть слышно.
Я порылся в карманах и отдал ему оставшееся от командировочных, журналист угостил сигаретой.
Старик осторожно поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. На его морщинистом, обветренном горем и сквозняками несчастья, рябом лице небесной голубизной сияли прекрасные очи. Я оцепенел, накрытый мощной энергетической волной этого взора. Этот взгляд был настолько глубок, проникновенен и чист, что, казалось, вовсе не принадлежал этому оскверненному страданиями и невзгодами телу, будто тело отягощало то, что скрывалось за этим взором. Нечто таинственное и сильное. Он словно схватил меня за душу и обогрел мое озябшее нутро, и я ощутил необъяснимую радость от прикосновения чего-то светлого и теплого. Он тихо поблагодарил нас и перешел на противоположную платформу. Долго еще показывал в нашу сторону, что-то бормоча, видимо, благодаря, до тех пор, пока вихрь несущегося состава не разделил нас. Когда поезд пронесся, старика уже не было. Он растворился, исчез.
Вспомнив этот случай, я захотел навестить мою новую знакомую. Прошло три месяца, а я так и не зашел ни разу, хоть и обещал.
У подъезда на скамеечке сидели две старушки, о чем-то по-старушечьи воркуя и оценивающе «прорентгенивая» своими востренькими глазками всех, кто проходил мимо. У одной из них на голове был целый каравай из волос, вторая восседала в шикарном платке, расшитом яркими цветами. У обеих на ногах красовались блестящие новые галоши.
Тут же, напротив, мужички играли в карты, умудряясь ругаться без матерных слов и шепотом, видимо, приученные к сдержанности старушками-подружками. Игроки из-за уха, наотмашь, лупили по вынесенному из дома табурету чирвами, пиками, дамами и тузами, тянули, хитрили, подсматривали, задорно что-то приговаривая и без конца дымя сигаретами отечественного производства. Один из них, лет двадцати, был нетрезв и рассеян. Он подолгу всматривался в развернутый веер карт, не понимая, чем ему ходить и ходить ли вообще, подбрасывал невпопад, забывал козырь, ронял карты наземь. После каждой удачной отыгровки, в основном случайной, он деловито поправлял желтенькую засаленную кепчонку и, глядя мутными глазами в сторону бабулек, восклицал: «Лешку Славка не обманить, правда, бабоньки?»
Бабоньки же, с наигранным недовольством, отвечали: «Стихни ты, Лешка!»
При этом у старушки с «караваем» на голове двумя шлагбаумами вздымались широкие брови, нарисованные карандашом. Это придавало ей некую экстраординарность.
Я не помнил номер квартиры. Второй этаж так точно, а вот квартира?
— Прошу прощения, — вежливо обратился я к уже «рентгенящим» меня бабушкам. —Не подскажете, в какой квартире живет Раиса Михайловна Караваева?
Удивление у всей компании не ведало границ и вскипевшим молоком побежало через край. Бабулька в цветастом платке смотрела на меня словно на инопланетянина. Мужичок, занесший было руку за ухо для удара козырной картой о табурет, так и замер, точно окаменевший, у нетрезвого парня слегка посветлел взгляд. Такой реакции я не ожидал. Складывалось впечатление, что я спросил у них, где живет Рабиндранат Тагор или Сантаника Пондемониум. Пауза повисла и затянулась.
— А вы кто ей? — вышла из оцепенения старушка с «караваем».
— Старый приятель. Так все-таки номер квартиры не подскажете?
— В третьей, дай я наберу, — сказал Алексей и, сдвинув кепку на затылок, подошел к домофону и нажал «3».
— Кто там?
— Михайловна, открывай, к тебе гости! — сказал он и отошел от двери. Раздался сигнал разблокировки замка, и я, поблагодарив зазевавшуюся компанию, энергично поднялся на второй этаж.
Она встретила меня на пороге своей квартиры, в заношенном спортивном трико с лоснящимися коленями, в какой-то нелепой кофточке с неполным количеством пуговиц, до белизны седая и настолько худая, что палочка, на которую она опиралась, казалась естественным продолжением ее костлявой, с вздутыми венами руки. Слегка вытянутое, испещренное морщинами лицо Раисы Михайловны выражало некую глубокую грусть. С каждым тяжелым вздохом эта грусть поднималась с самого дна ее души.
— Здравствуйте, Раиса Михайловна! Как ваши дела? — сказал я приветливо, подойдя поближе.
Она посмотрела на меня устало и сказала:
— Дела на букву «х», проходи!
— Неужто все так плохо?
— Почему плохо?.. Хорошо.
Мы прошли в небольшую комнату, которая была единственной, не считая кухни и туалета, и присели на диван. На журнальном столике стояло множество пузырьков и флаконов с лекарствами, специфический, угнетающий запах которых наводил на нехорошие мысли. В углу находился телевизор, на стенке — образок, под кроватью лежали алюминиевые костыли, по радио кто-то что-то шептал. Лучик солнца скользнул по ковру. Два кактуса на подоконнике, стопка макулатуры, люстра семидесятых годов...
— Ну, и что ты пришел, выпить у меня все равно нет, тебя, что, Лешка подослал?
— Да нет, что вы, я к вам в гости пришел, вы меня, наверное, не помните, мы с вами летом познакомились, утром, вы меня тогда папиросой угостили, под балконом. А Лешка, наверное, тот парень, который с вами по домофону говорил... так я с ним даже не знаком. Вы меня в гости приглашали, мол, будешь в наших краях...
Она: будто начала припоминать.
— Ну, раз ты не пьяница, а то как только пенсия, они тут как тут, тогда отгадай загадку: «Два брюшка, четыре ушка?»
— Раиса Михайловна, вы мне эту загадку уже загадывали, и про женское имя тоже, давайте лучше побеседуем на какую-нибудь интересную тему!
— Где ты живешь, чем занимаешься и, извини, как тебя зовут?
— Живу неподалеку, занимаюсь творчеством, зовут Андреем.
— Поэт, что ли?
— Можно и так сказать.
— А ты суп варить умеешь?
— Да я вообще неплохо готовлю, с душой и фантазией подхожу к плите.
— Ну так свари мне суп, пожалуйста. Продукты есть, а сил нет.
— Я бы с удовольствием, но я к вам ненадолго сегодня, а в следующий раз пожалуйста...
— Так всегда, — разочаровалась она, — следующий раз не наступит никогда.
— Завтра утром, например, вас устроит?
— Во сколько? — обрадовалась она.
— К десяти приду.
— Буду очень ждать.
Мы еще некоторое время пообщались, сидя на диване и слушая радио. Она попросила рассказать что-нибудь необычное, интересное. И я поведал ей историю о таинственном старике из «Нового жыцця». Выслушав меня, она как-то странно улыбнулась, будто хотела что-то сказать по поводу услышанного, но промолчала, а я не стал уточнять. Она в свою очередь нарисовала мне невеселый «натюрморт» своей жизни. Что долгое время была парализована, что после смерти мужа очень тяжело быть одной и, болея, слушать, как в абсолютной тишине капает вода из крана, отсчитывая долгие минуты, растягивая длинные часы, что жизнь бывает и не в радость, и что в молодости была так хороша и почти стала актрисой одного из столичных театров, а еще рассказала о Лешке и компании пьяниц, которые приходят скрасить ее одиночество, а сами клянчат деньги на выпивку, воруют продукты.
Я ей посоветовал, чтобы их даже на порог не пускала, хотя понимал, что в постоянном одиночестве и леший другом покажется. Иногда с трудом ей удается выбраться на улицу, но окружающие считают ее ненормальной, только потому, что она интересуется у незнакомых, как у них настроение и здоровы ли дети, а детей без спросу гладит по головке и желает счастья без повода. А нужен ли повод для того, чтобы пожелать человеку счастья, если это делается искренне...
Мы распрощались. Я был тронут увиденным и услышанным. Перед самым выходом обратил внимание на большую фотографию в рамке, висевшую на стене в прихожей. Симпатичная притягательная девушка с пышной прической, какие не носят нынче, смотрела на меня ласково и в то же время уверенно, с долей иронии в едва уловимой улыбке. Это была Рая. Мне кажется, именно так называли ее воздыхатели. Она действительно была хороша собой.
