— Это что же делается, товарищи! — сокрушался Чугунков, постукивая по столешнице пустой алюминиевой кружкой, издававшей тупой, неприятный звук. Целиком пошла Россия коту под хвост!
— В смысле? — справился Вася Самохвалов и тут же захрустел ядрененьким огурцом.
— В том смысле, что с ума посходил народ. Раньше мы, бывало, стремились, повышали урожайность зерновых, интересовались международным положением — а теперь?! Теперь я кругом наблюдаю одну жизненную задачу: как бы хапнуть и убежать!
— Это верно, — подтвердил Антон Антонович и несколько раз кивнул самому себе. — В наше время народ имел более-менее возвышенные интересы и к материальным благам относился, если можно так выразиться, свысока. А потом пошло и в конце концов до того дошло, что в нашей школе осталось два человека: один педагог, то есть я, и один учащийся, то есть двоечник Уголков. Что он был двоечник — это ладно, Чехов тоже был двоечник, но я в этом Уголкове уже заметил ту червоточинку, которая стала как бы знамением перемен. Я его раз спрашиваю на уроке: «Кто такой был Ленин?» Уголков отвечает: «Писатель скорей всего». «А что же, — говорю, — Уголков, он, по-твоему, написал?» «А вот этого, Антон Антонович, — отвечает Уголков, — я вам в точности не скажу».
Чугунков зачерпнул из фляги полную всклень кружку браги, накуксился и сказал:
— Народ с ума посходил, и жизнь пошла сумасшедшая — простой вещи понять нельзя! Взять хотя бы этих гадов из «Трех нулей». Кто они такие?! из каких щелей повылазили?! на каких основаниях занимают царские хоромы, когда простому труженику даже нечем себя занять?! У меня вон мозги сохнут, как призадумаюсь, чем мне за электричество заплатить! А у этих гадов из «Трех нулей», небось, стольник — не деньги, «Ява» явская — не табак! Я голову даю на отсечение: на самом деле они просто жулики, урки, которые по ошибке стали хозяевами жизни, хотя по ним плачет «Матросская тишина»!..
В ответ на эту филиппику Вася Самохвалов вдруг сделал ядовито-злые, какие-то классовые глаза.
У всех троих, действительно, было множество причин для недовольства настоящим положением вещей, сложившимся в Братееве и его окрестностях, жизнью в частности и даже, может быть, вообще. Вообще эта троица всегда была настроена более или менее оппозиционно по отношению к настоящему положению вещей, что вполне в характере русского человека, которому и в Париже, и в самом Эдеме если не все, то что-то непременно придется не по нутру. Так, во время оно главный зоотехник колхоза «Луч» Яков Иванович Чугунков гласно протестовал против забоя молодняка в целях перевыполнения плана по сдаче мяса; директор братеевской средней школы Антон Антонович Циммер получил строгий выговор по партийной линии за провал политико-воспитательной работы в педагогическом коллективе, так как учительница географии Козликова вдруг родила двойню неведомо от кого; Вася Самохвалов, когда напивался пьян, на всю деревню ругал Брежнева, закупочные цены, сельскохозяйственную технику, районное руководство, председателя Матюкова, перепады напряжения в электрической сети, засуху и дожди.
В частности же, все трое и впрямь перебивались с петельки на пуговку с тех самых пор, как родной колхоз «Луч» распался и запустел. Циммер, правда, получал пенсию, однако настолько мизерную, что невозможно было существовать, кабы не огород; да еще он жил со второй семьей снохи, которая его всячески ущемляла, например, запирала на ключ буфет, где прятала его любимые тянучки «Кордебалет». Чугунков перебивался тем, что наперекор природе держал двух коров и свиноматку, но, поскольку скупщики давали грабительские цены за поросятину и молоко, он ходил по окрестным дачным поселкам плотничать и доставлял разные рекламные издания в «Три нуля»; да еще у него жена хворала ногами и он никак не мог сколотить капиталец на лечение в одинцовской клинике, которая как раз специализировалась на варикозной болезни вен. Один Самохвалов за хорошие деньги работал сантехником в «Трех нулях», но тоже остро нуждался по той причине, что был отцом многочисленного семейства, да еще, по слухам, у него были дети на стороне. Все трое обитали в давно пожухших домиках еще колхозной постройки, вполне, впрочем, пригодных для житья, если бы года три тому назад тут не сломался водопровод.
— Я все, что хочешь, могу понять, — тем временем говорил Вася Самохвалов, — я даже скорость света могу понять. Но магнитное поле! — это у меня не помещается в голове! Ну как это: то оно есть, а то его — раз! — и нет! Вот берем ложку, — с этими словами Вася подцепил со стола ложку из некогда существовавшей колхозной столовой и оттого нарочно, во избежание покражи, с просверленным черенком. — Вот возьмем ложку, подсоединим ее к магниту, и сразу откуда ни возьмись в ней возникает поле!.. Потом отнимаем магнит — и поля нет как нет, а куда оно, спрашивается, девалось?! Хрен его разберет, куда!
— Я эту ложку, — заметил Чугунков, — похитил во время самого расцвета Советской власти, когда водка стоила еще два рубля восемьдесят семь копеек и я только что купил мотоцикл «Урал», но их с теперешними проблемами не сравнить. Теперь у меня, у труженика, потомственного колхозника, сапоги каши просят, а некоторые суки живут в хоромах, как царь Додон!
— Раньше тоже несправедливостей было много, — сказал Антон Антонович и, поднеся свою кружку ко рту, сделал большой глоток. — Помнится, под все праздники выдавали нам продоволственные заказы, проще сказать — пайки. Рядовым педагогам — по полкило вареной колбасы, нам с завучем — по курице и пачке индийского чая, а уж районное руководство народным образованием — те гужевались, как мышь в крупе...
— Я вот что думаю, — сказал Вася Самохвалов. — Когда через триста лет люди поймут, что такое магнитное поле, то сразу отпадут все вопросы передвижения тела в пространстве, и если тебе приспичит, ты — раз! — и на Мадагаскаре! Раз — и в Улан-Удэ!
— А ложки тогда будут воровать? — лукаво спросил Антон Антонович.
Чугунков ответил:
— Это скорей всего.
— А мне кажется, — сказал Вася, — что к тому времени народ как-то разберется промеж собой. Ложки воровать, может быть, и будут, но только опять у нас настанет социализм. Ведь мы тихие до той поры, пока терпение не лопнет, а как лопнет терпение, так у нас сразу «ваше слово, товарищ маузер» (это я, Антон Антонович, еще со школы помню), а также товарищ обрез, излюбленное оружие трудового крестьянства, а также товарищи вилы и топоры!
— Хорошо бы, — задумчиво сказал Антон Антонович, — а то жизнь, черт ее знает, до того переменилась в какую-то чужую, непонятную сторону, что у меня постоянно такое чувство, будто нас кто-то завоевал...
Как раз в тот день, когда Чугунков, Циммер и Самохвалов выпивали под яблоней и вели свой неутешительный разговор, случилось одно чудесное природное явление, которое не вписывалось ни в какие нормы: именно шестой электрический столб, если считать от заброшенной зерносушилки, необъяснимым образом дал побег.
Говорят, накануне потрясений всегда случается что-нибудь сверхъестественное, являются чудесные знамения, нарочито предвещающие беду. Так, перед Смутным временем люди сами собой летали, за год до Отечественной войны 1812 года в небе встала комета и простояла до самого июня, когда французы вторглись в наши пределы, а незадолго до большевистского переворота застрелилось от счастья двести одиннадцать человек. То-то и настораживало, что философ Петушков неожиданно начал писать.
Дело было так... Накануне Петушкову приснился сон: будто бы он умер и, как обещалось, предстал перед судом, подозрительно похожим на «треугольник», состоявший из директора института, главы партийной организации и председателя местного профсоюзного комитета, которые в дни его молодости разбирали аморальные поступки и прочие неблаговидные, однако в уголовном порядке не наказуемые дела. И вот глава партийной организации голосом громоподобным, словно горное эхо, философу говорит: «За безобразное поведение ты приговариваешься к сидению на стуле в течение шести миллиардов лет! Ведь что ты сделал, мерзавец, со своей единственной, неповторимой жизнью?! Чем ты занимаешься, сукин сын?!»
Проснувшись, Петушков почувствовал на своих губах испуганно-ироническую улыбку и подумал с некоторым беспокойством, что хорошо было бы в добрый час хорошенько обдумать тот образ жизни, который его заводит невесть куда. Поскольку Петушков был человеком все же старой моральной школы, его и прежде несколько беспокоила мысль, что он давно причастен к занятиям неосновательным, не имеющим отношения к идеальному, к служению высшим целям, и время от времени эта мысль его щемила и одолевало то благородное беспокойство, которому подвержен русский интеллигент. Нынче же эта мысль была особенно мучительна и остра. Он говорил себе, что служение высшим целям выдумали блажные помещики, которым было нечем себя занять, что, может быть, в действительности все куда проще, ибо человек есть, в сущности, плотоядное животное, некоторым образом даже падальщик, и жить следует злобой дня; но потом ему почему-то припоминался Чернышевский, рисовался в воображении Илимский острог, где был заключен Радищев, и ему опять становилось заметно не по себе.
