Шаг — бедро — «двойной верблюд»!.. А это из другой оперы, это в промежутке между «первым» и «вторым» было, уже середина курса. Возвратилась домой после очередного «прости и отпусти, я не заслужил такой славной девушки, как ты». Переоделась, вытащила огромное зеркало, включила веселенькую музыку — и ну вытанцовывать! Слезы ручьем, тушь по щекам, нос краснющий, в груди комок, дышать от рыданий удается едва–едва — красота! Зато ни разу не сбилась с ритма, шаг — бедро — загляденье, «верблюд» — просто идеально, и тренировочный костюм сидит, как влитой. Пока еще. И все думаю: вот у Горького же женщина танцевала–танцевала да и упала замертво. Вот бы и… Ничего, проревелись, пережили. Двадцатилетние девицы склонны преувеличивать степень своего «горя». Как, впрочем, и двадцатидвухлетние.
Шаг — бедро — «удар грудью»!.. Думаете, танцы нужны исключительно, чтобы «сделать зрителю красиво»? Ошибаетесь. Танец — это бой. Шаг — удар — разворот — подножка. Бой без правил с врагом, которого не видишь, но всегда чувствуешь за закрытыми веками. Врагом, который душит и давит, и заставляет ощущать собственную ничтожность… которого боишься… С самой собой… И ты нападаешь первая, и бьешь, и отскакиваешь. Противник знает все твои слабые места — безнадежно. Но настоящая женщина никогда не сдается, она побеждает раз за разом!
Шаг — бедро — грудь вперед! Танец это бой! Всегда. Я выхожу биться и я тоже знаю о враге все. Шаг — бедро — «мелкий бисер»! «Крылья бабочки» рассыпаются ворохом искр. Я не думаю ни о чем и вряд ли существую в этот момент. Когда я танцую, вы смотрите и видите мягкое, нежное, податливое, как плоть моллюска, мое естество. Тогда я перед вами беззащитна. И если вы бьете, то каждый удар я принимаю в себя, иначе я не умею. Потому что вы, мои зрители, заглядываете в меня. А в вас не смотрю, я вообще вас не вижу, когда танцую. Я поворачиваюсь к вам спиной, и тогда вы решаете: ударить или пощадить? Я же не прошу о пощаде. Я все стерплю. Шаг…
Вот я сама теперь уже своей ученице командую: «Шаг — бедро — и еще чуть–чуть!» Музыка плывет, а я рассказываю ей про безнадежно–вечный бой. И вижу, как усталая, неинтересная, заезженная жизнью женщина вдруг улыбается, и в ее тусклых глазах внезапно запрыгали искорки торжества. У нее в первый раз получился «двойной верблюд», или она случайно глянула в зеркало и поняла, что красива, или вдруг поверила в собственную непобедимость. И тогда я беру ее за руку, и мы вместе преодолеваем расстояние, оставшееся ей до победы. И пока у нас есть наши «шаг» и наши «бедро», кто сумеет нас сломить?!
В середине августа в горячий полдень солнце капает с неба жидкой смолой диковинного дерева эвкалипта, пахнет зноем и немного — двухдневной давности ливнем. Жарко, душно, вдалеке перекликается стайка неразлучников, жирная земля налипает на подошвы сандалий. Густая сочная зелень смакует последние капли влаги, и медленно крупнеют, тяжелеют темно–бордовые ягоды кофе. Потом по плантациям пройдут маленькие смуглые женщины с детьми за спинами. Их мозолистые руки соберут ягоды в большие полотняные мешки, а мешки на старом громыхающем грузовике отвезут на небольшую фабрику. Там над ними поколдуют таинственным образом, потом обжарят на больших металлических листах до лаковой коричневости и расфасуют в мешочки поменьше. Погрузят в брюхо какого–нибудь лайнера или самолета и отправят в Европу… А в Кении по–прежнему будет жарко, влажный воздух будет стекать каплями пота по коже усталых сборщиков кофе, и небо будет слоиться, слоиться, слоиться душными испарениями, выцветет и побелеет…
К тому времени, когда кофе доберется до Сибири, у нас уже будет зима. Мы будем сидеть вдвоем на кухне, и это обязательно будет воскресенье, и за окном будет метаться хлопьями снег, и, несмотря на пышущие жаром батареи, дома будет прохладно. Будет сонно, и заняться особо будет нечем — мы обязательно переделаем все дела до выходного, ничего не оставим на этот законно–ленивый день. Хотя бы раз в году.
Он помелет оставшиеся в пакетике с золотистой надписью «Кения. Две унции» зерна, я ссыплю порошок в старую джезву. Окажется — слишком мало для двух человек, забыли купить вовремя еще упаковку. Он, зная, что я кофеманка и без любимого напитка дня не проживу, конечно, предложит:
— Ты пей, а я себе чаю заварю.
Рассмеюсь: кофе он любит не меньше меня. Достану две чашки из старого сервиза с голубым узором. Разолью коричневую жидкость — получится ровнехонько по полчашечки на нос. Рассмеюсь:
— Минздрав предупреждает: кофеин опасен для вашего здоровья. Так что сегодня у нас день здорового образа жизни, вот. Бережем сердца.
— Здорового, так здорового, — пожмет плечами. Достанет вчерашний пирог, разрежет на куски.
В конце концов, кофе утром в воскресенье — это прежде всего ритуал. Ритуал поклонения далекому кенийскому солнцу и труду маленьких смуглых женщин со смоляными курчавыми волосами и необычно спокойными детьми в сумках за спинами… Глупая общая мечта: поехать и самим сорвать тугое молодое зерно, самим обжарить, самим постоять под палящим солнцем, а в ливень спрятаться в хижине под крышей из бананового стебля. И послушать ссору неразлучников, и вглядеться в бледнеющее небо. Мечта, которая не сбудется. Да оно и не нужно на самом деле. Мечты — они не для того, чтобы сбываться…
А за окном вырастут сугробы, снег продолжит идти, идти и скоро засыплет весь город под крыши… И белые хлопья перестанут метаться испуганными птицами, а спокойно осядут. И станет тихо, как случается только после снегопада… Будет единственное в году лениво–сонное воскресенье. Мы будем пить кофе. Мы будем вдвоем.
Довольно странно, вы не находите?
Люди не могут жить поодиночке, они предпочитают общество «себе–подобных». Если «себе–подобные» не находятся, человек заводит домашнее животное. Собаку, кошку, крысу… иногда черепаху. C кошками–собаками все более или менее понятно: они умны, активны, часто искренне влюблены в своих хозяев, идеально подходят на роль эрзац–семьи — к ним вполне возможно относиться как к собственным детям. Но от мысли о том, что кто–то рискует завести черепаху, если честно, меня бросает в дрожь. Вдумайтесь только! Среднеазиатские черепахи живут до семидесяти лет; в неволе, при хорошем уходе — примерно столько же. То есть вы, скажем, уже умерли, а она продолжает жить, переходит по наследству к вашим детям, потом внукам… Отправляется в приют для животных. И опять продолжает жить. И ей на вашу кончину, между нами говоря, плевать, ей нет разницы, из каких рук принимать еду. Человеку же довольно сложно примириться с мыслью, что его (понимаете, его!) домашнее животное останется после. Что оно будет пить, есть, справлять естественные нужды так же спокойно, будто его прежнего хозяина и не было в природе.
Но это только одна сторона медали. Вторая — вы им, черепахам, в глаза когда–нибудь заглядывали? Черные презрительные щелки по–монгольски раскосы и страшны всезнающим пониманием. Начинаешь подозревать заточенный в кожистом неповоротливом теле холодный недоброжелательный ум, от террариума отходишь в смятении. Долго преследует мысль, что черепаха про себя посмеивается над глупыми людишками, только виду не подает.
Хотя, может быть, бред…
Буква «А». «Айвенго», «Аэлита», «Алые паруса», «Алиса в стране чудес», «Анна Каренина», «Анна на шее»… А…
А вот сегодня первый день отпуска. С утра позволила себе понежиться в постели подольше, потом со вкусом принимала душ. Завтракала. Смотрела в окно — умытая ночным дождем листва налилась зеленью. От нее даже через стекло пахнет чистотой и свежестью. Всегда любила ивы. Солнце уже поднялось высоко, небо после гроз и серости последних дней кажется неестественно голубым… По улице с утра пораньше прогуливался пьяный сосед, отмечал, значит, субботу. Пел песни, приставал к прохожим, всех женщин, вне зависимости от возраста и внешности, величал красавицами и звал уединиться. Потом, отчаявшись отыскать родственную душу, в гордом одиночестве проследовал в кусты, где и заснул сном праведника… Потом мимо окон провели на прогулку собак, двух огромных черных водолазов. Те махали хвостами и радостно гавкали, обнюхивая каждого встречного…
Буква «Б». «Белое безмолвие», «Большие надежды», «Белый Бим Черное ухо»… Что еще?
Бежала сегодня в магазин, сломала каблук. Все бы ничего, только денег на ремонт босоножки нет. Ладно. А вот прочитала недавно рассказ…
Сейчас за окном темно, полная луна, облаков не видно, звезды городские тусклы, на часах половина третьего. Кузнечики орут. Ночник маленький, такой еще, в розетку вставляется, сам — как прозрачный камешек, внутри всякие травинки, сухие цветы напиханы. Свет дает розовый и тусклый. В этом свете по углам горбатятся тени, под столом — глухая темень.
