— Ну, все равно, — сказала Месонь. — Скоро она поймет, что я ей не враг.
Чаня сбила с толку такая перемена в распорядке жизни, поэтому он только сидел и качал головой, глядя, как жена готовит ему в дорогу рисовые колобки. Она сложила их ему в кошель, пожелала попутных ветров и хорошего улова и обняла на прощанье.
— О Линь–Линь не беспокойся, — сказал она, помахав рукой. — К концу дня мы станем большими друзьями.
Чань вышел хижины в промозглый рассвет, ощущая внутри такое тепло, какого никогда не чувствовал раньше. К его удивлению, тепло это не выветрилось за весь долгий день в холодном море. Вернувшись вечером домой, он увидел, что Линь–Линь свернулась калачиком на коленях у Месонь, тихо мурлычет и ест кусочек рыбы. Чань сел с ними ужинать, а после еды они с Месонь опять занялись любовью у очага. Линь–Линь же лежала рядышком и мурлыкала.
Впервые в жизни Чань был счастлив — так счастлив, что забыл сказать жене о том, что торговец рыбой в тот день заплатил ему вдвое меньше, чем обычно.
Шли недели, Чань, Месонь и Линь–Линь становились все ближе и ближе друг другу. Чань очень жалел, что столько времени приходится проводить вдали от семьи, поэтому в море он начал выходить все позже и позже, а возвращаться — раньше, вместе с другими рыбаками. Но торговец все равно платил ему меньше, чем остальным. Месонь просила его обратиться за помощью к ее отцу, но Чань был человеком гордым и постоянно отказывался. В конце концов, они решили, что каждый день, пока Чань в море, Месонь сама будет продавать его рыбу.
Теперь каждый день, только Чань уходил из дому, Месонь надевала на шест две корзины с рыбой и долгой дорогой отправлялась на рынок, где продавала мужнин улов женам торговцев и ремесленников.
А старый рыботорговец стоял посреди площади и раздумывал, наблюдая, как Месонь продает весь улов чуть ли не за половину его цены. Хотя почти всю его рыбу помощники развозили на тележках по далеким деревням, такого соперничества в самой рыбацкой деревне торговец потерпеть не мог. Он поклялся отомстить Чаню — тот был теперь его заклятым врагом. А когда мимо проходила Месонь, торговец приветливо улыбался ей и желал процветания.
И когда однажды вечером встречный ветер унес лодки рыбаков далеко от берега, старый торговец рыбой нанес свой удар.
Месонь вернулась с рынка домой рано, продав весь улов еще до полудня. А когда поднялась буря, она начала беспокоиться за мужа. Она просидела у огня с Линь–Линь на коленях до самого вечера и даже позже, и тут в дверь постучали. Она открыла — там стоял старый торговец рыбой и протягивал ей какой‑то сверток.
— Простите меня за столь поздний визит, — произнес он, — но поскольку ваш муж сегодня не вернулся, я подумал, что вам понадобится что‑нибудь на ужин. Мне хорошо известно, что самую лучшую рыбу Чань всегда приберегает для вас и вашей кошки. Я принес вам говядины, которую мои помощники выменяли на рыбу у крестьян в далеких деревнях. Окажите мне честь и примите от меня этот скромный дар.
Месонь не доверяла старому торговцу. До возвращения Чаня она могла бы обойтись и холодным рисом, однако Линь–Линь риса не ела, поэтому она с благодарностью приняла сверток ради кошки.
— Приятного аппетита, леди Чань, — ухмыльнувшись, сказал торговец. — И пусть ваш муж возвратится скорее. — С этими словами он ушел, а Месонь принялась готовить на огне мясо.
* * *На следующее утро ветер сменился, Чань вернулся домой и обнаружил, что Месонь и Линь–Линь лежат мертвые перед погасшим очагом. Он упал на колени у тела своей молодой жены и зарыдал. Отец Месонь зашел к ним в хижину в конце дня и нашел его в слезах.
Месонь и кошка съели все мясо прежде, чем яд подействовал, поэтому все решили, что они отравились испорченной рыбой — ведь Чань не вернулся в тот вечер со свежим уловом. Соорудили огромный погребальный костер, и на него возложили Месонь, обяженную в лучшие шелка. На похороны собрались все селяне — потрясенные, они увидели, что рядом с телом девушки лежит тело черной кошки. Но никто не сказал ни слова — Чаню было больно и без того, чтобы над ним еще смеяться. А между собой его односельчане перешептывались: какие кошмарные жестокости, должно быть, совершил Чань в прежней жизни, что так наказан в этой.
После похорон Чань вернулся в свою опустевшую маленькую хижину и лег на тюфяк. Мысли о Месонь стискивали ему сердце, и он свернулся в комок боли и одиночества. Не осталось даже теплого мурлыканья кошки, чтобы утешить его. Сон никак не шел. Стоило ему закрыть глаза, как в голове возникал образ любимой жены или воспоминание о мягкой шерстке Линь–Линь. Есть Чань тоже не мог. Три дня пролежал он в такой муке на тюфяке, вставая только разжечь огонь да облегчиться. В конце концов, на третью ночь он заснул, и приснились ему сначала Месонь и Линь–Линь, потом — мягкий мех Линь–Линь, потом — любовное касание Месонь, а потом — все сразу. И приснилось ему, что он просыпается от того, что его лица касается чей‑то мягкий мех.
Огонь в очаге почти погас, но он различил, что рядом с его тюфяком кто‑то стоит. Женщина — однако не женщина. Всю ее покрывала черная мягкая шерсть, точно у Линь–Линь, но телом напоминала она Месонь. Женщина–кошка легла к Чаню на тюфяк, а он, хоть и подумав, что нужно бы испугаться, почувствовал себя с этим существом очень покойно и безопасно.
Она изогнула спину, прижавшись к нему мохнатой полной грудью. Чань повернулся и взял ее груди в ладони, перебирая теплый мех. Она перевернулась на живот и вытянулась, а он пробежал пальцами по ее спине. Когда она разогнула руки, Чань увидел, как блеснули когти — дюймов двух в длину и острые, точно кинжалы. Но он не встревожился. Он гладил ее пушистую спину, хвост, а тот вздрагивал от его прикосновений.
В отсветах умиравшего очага он видел, что глаза у существа — глубокие и зеленые, как у его жены Месонь. Только длинных волос не было. На голове торчали треугольные уши. Чань почесал женщину–кошку за ушами — так же когда‑то он ласкал Линь–Линь, — и та прижалась к нему всем телом, согревая его своим мехом. Потом она снова встала, подняла его, точно он был совсем маленьким ребенком, и поставила на колени. Затем опустилась на четвереньки, повернулась к нему спиной и задрала хвост, глядя на него через плечо зелеными глазами, в которых плясали отсветы угольков. Чань схватился руками за ее туловище, за эту шерсть и вошел в нее. Женщина–кошка протяжно взвыла от наслаждения. Он двигался, а она мурлыкала, и Чань ощутил, как сквозь все его тело пробегает глубокая дрожь и замирает где‑то в груди. Ее когти рвали тюфяк, она уже не могла сдержаться и вскрикнула пронзительно и высоко. В этот миг и Чань дал себе волю. Уснул он, уткнувшись лицом в мягкий мех ее груди.
* * *Чань проснулся перед самой зарей и потряс головой, стараясь развеять остатки странного сна. Чудно — он больше не чувствовал той кошмарной скорби, что мучила его прежде. Возможно, сон стал его наградой за все труды, что совершил он в своей жизни. Женщина–кошка грела его, как Линь–Линь, и любила, как Месонь. Дивное и странное это дело, подумал он, но мне все равно не хватает жены и кошки. А потом он заметил, что шелковая свадебная подушка, на которой спали они с Месонь, вся изодрана в клочья. И снова восторг и ужас охватили его. Он решил выйти на лодке в море.
Когда он шел по просыпающейся деревне, его остановил один рыбак:
— Чань, ты слыхал? Нет, ты слыхал или нет?
— Что слыхал? — спросил Чань.
— Сегодня утром торговца рыбой нашли мертвым. Его разорвал на куски какой‑то зверь. Наверное, тигр.
— Карма, — только и вымолвил Чань, едва улыбнувшись. И вывел свою маленькую лодочку в море.
С того дня Чань рано утром снова выходил в море, а поздно вечером возвращался. Флот Старого Квока остался у него, и он разбогател, но продолжал работать так же усердно, как и прежде. Другую жену он брать себе не стал, и односельчане снова начали поговаривать о его странностях, ибо вовсе не казалось, что он одинок. И по–прежнему самую лучшую часть улова он уносил домой — столько рыбы, что хватило бы прокормить целую семью. Односельчане были уверены, что Чань завел себе новую кошку, а может, и несколько: каждую ночь из его хижины доносились протяжные кошачьи вопли. Люди останавливались и в изумлении прислушивались — иногда казалось, что это кричит женщина.
