— В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи, — поставила перед ним чай, — а всё туда же, в «олигархи». Слово это новое, в народе — уничижительное, мать понимает по-своему, вроде «председателя колхоза». Хотя последнее слово давно уже и не применяется и не произносится ни кем даже по телевизору.
В неполные восемьдесят годов, мать хоть и сухая не хуже черёмухи за окном, но крепкая еще и при ясном уме с ироническим оттенком. В её бы годы о душе думать, а не о беспутной невестке и сыне «олигархе». От таких мыслей Василий даже повеселел, так бодрит материно сравнение.
Тридцать лет без малого он отработал телемастером. Были годы, хватало денег на всё. Теперь без рубля и копейки сидит. Нечего стало ремонтировать. Японская видеотехника ему не по зубам без знания иностранного языка. Капитализм навалился, как тот локомотив, что протяжно трубит за сосновым лесом и тяжело и медленно сейчас мнет рельсы железной дороги. Иной профессией Василий не обзавёлся. Сорокалетним работу трудно найти, ему же, средовеку мужику, и подавно доступа нет к доходной работе. Хоть бери гармонь, да ступай на рынок, Хозяйство своё и кормит, на пенсию матери теперь Василий существует.
— И мне-то помирать некогда, — отозвалась на мысли сына мать. — Как ты тут без меня будешь жить? Пенсия твоя — когда еще будет…Работы постоянной нет. И эта змея…
— Дома буду жить. Здесь, в отцовском доме. Там не могу…
Решение это Василию далось не просто. Нажитое добро, хозяйство бросает. Но и знать дальнейшую жизнь Зинаиды он тоже больше не желает. Характер такой: решил — исполнил. А там, хошь не хошь, она перед глазами. Вчерашний случай довёл Василия до рукоприкладства. Никогда он не трогал в гневе жену и пальцем, а на этот раз сорвался.
Утром Зинаида собрала сумку со своими «баночками» — косметикой для торговли, стала прихорашиваться в передней перед зеркалом. Торгует она косметикой по «Русской линии», директором филиала которой является. Госторговли давно нет, из «завмагов» стала — «частным предпринимателем». Сучка сучкой из-за денег грызёт — слово не скажи, ему — «нахлебнику»…
Василий рано на ногах. Хозяйство требует ухода. Вернулся он со двора, автоматически пихнул дверку приоткрытого шкафа в передней. Встревожился без причины. Вернулся в переднюю, обнаружил отсутствие своей ондатровой шапки в шкафу. Сам клал. Надевал эту шапку в последний раз в город.
Зинаида ушла. И поразила догадка. Догнал он Зинаиду уже у автобусной остановки. Рванул из её рук тяжёлую сумку. Распахнул. Сумка тяжело нагружена продуктами, а поверх всего его шапка!
— Ты…ему? В тюрягу?!..
И сшиб с ног на грязный снег бабу увесистой оплеухой. Кулаком бы убил. Столько мощи вложил он в оплеуху: ладонью сгрёб.
— Гори оно всё ясным огнём, подвел итог Василий своим мыслям.
Праздник женский, восьмое марта. Заметил за окном идущую за калиткой к воротам сестру Любу.
— Всё, мама. Закончили о моих бедах. Сестра идёт. У неё и своих бед не переварить семерым. Ещё и моими загружать…
О разладе в семье сына мать знала от дочерей. Городок — не стожок сена, а Зинаида не иголка. Василий не подозревал, что родным известно и про походы жены в тюрьму к хахалю. Всё правильно: муж — «последним в спальню жены…».
Узнал Василий о делах Зинаиды случайно. Телемастеров в городе не так много. В тюрьме «Горизонты» минские еще в работе. Пригласил его школьный товарищ, работающий опером СИЗО.
— Зинка твоя у нас стала часто появляться, ходит на свиданку… — фамилия подследственного ничего Василию не говорила. — Вся свиданка пишется. Хочешь послушать — о чём твоя с ним беседы ведёт?
Детектив какой-то. «Прослушку», из брезгливости, Василий не стал «расшифровывать». Кто он ей, этот мужик за решеткой? Ясно, что встречались, пока не попал под следствие. И плотно «встречались»…
Не стал Василий устраивать дома «допрос с пристрастием». До вчерашнего дня играл в молчанку. Спали они давно врозь. По сию минуту не укладывается в мозгах, что вся эта чертовщина случилась с ним, в его семье. Зинке он за совместную жизнь ни разу не изменил. Человек такой. Ей-то чего не хватало?!..
Сестра Люба вся в мать. Такая же низкорослая и сухонькая. От порога протянула Василию пакет.
— Держи, братик. Разуюсь. Март, а слякоть апрельская. В пакете яблоки маме… — Традиция такая уж в семье: маме яблоки к праздникам.
Скинув чёрный из грубого сукна железнодорожный бушлат, сестра прошла в комнату. Заметила яблоки в хрустальной вазе.
— И Вася сегодня не забыл яблоки, — похвалила сестра. — Блинами уже его кормишь, Балуешь. С праздником, родная, — поцеловала Люба мать.
Василий уставился в окно, чтобы скрыть от сестры слезы. Вот и гости из города. Из окна горницы Василию хорошо видно, как поджимают мужья сестёр крутыми плечами плохо податливую воротину. Снег от ворот Василий отгреб утром. Открыли. Загоняют «жигулёнка» во двор. Сёстры уже стучат каблуками сапог на крыльце. Приехали без детей и внуков. У молодёжи сегодня большие ледяные горки за займищем в «Салюте», катание на подвесной дороге. Придут до бабушки, когда засинеют сумерки. Яблок навезли и нанесли столько, всех внуков хватит оделить. Но его пару, Василий знал, мама всё равно припрячет для Оленьки и Ксюши.
Старая черёмуха под окном вровень с крышей за полста лет поднялась. Ровесница ему, Василию. Не успеешь оглянуться, как пройдёт время, уберётся черёмуха белоё невестой, откипит, отбушует свадебной страстью и осыпет лепестками весь двор и улицу, словно снегом, как сейчас. Жизнь движется по извечному кругу своему, что бы там не происходило среди людей.
Василий накинул на плечи телогрейку и вышел на крыльцо встречать гостей. Праздник у женщин — международный. Надо всё сделать по-человечески. По-людски. Как всегда.
