Шелегов Шелегов - Чифирок

Гнедой всхрапнул, попятился и, не слушая узды, потянул всю связку лошадей по горному склону.

— Кобель гнедой, — шамкая беззубым ртом, ругнулся Чифирок. — Куда тебя понесло? По ручью ведь легче идти…

Однако ругань и нахлёстывания не помогли. Жеребец остановился, широко вздувая ноздри, замер, прислушиваясь, и загнанно задышал. Привязанные друг за другом лошади беспокоились, скучились, в беспорядке сбились, резко подергивая впереди стоявшего вожака гнедого.

Чифирок пустил повод, стянул меховую рукавицу, застывшими вялыми пальцами нащупал пуговицу на тулупе. Рванул верхнюю костяшку, подернутую тонким ледком от дыхания. От овчины пахнуло кислинкой, широкий отворот отвалился, мягко погладив щеку и мочку уха. Отупление от однообразного покачивания в седле проходило. Чифирок достал из нагрудного кармана пачку папирос, нащупал смятый мундштук беломорины. Ворохнулся, удобней пристраиваясь в седле. В занемевшие ноги, иглами пронзая мышцы, хлынула дремавшая в теле кровь.

Чифирок курил, отсутствующим взглядом взирал в густо падающий крупными хлопьями мокрый снег. Дальше лошадиной морды видимость пропадала. Темным комом сбились за спиной и лошади, успокоились, застыли, изредка нарушая дружным тяжелым вздохом тишину.

Весь день тропа с водораздела была сносной: без особо крупной щебенки, временами крутовата, извилиста, скользкая от сырого снега и мерзлоты подо мхом на северных склонах, но, в основном, проходима. И Чифирок спешил. Нервно понукал жеребца, хрипло покрикивал на лошадей, измотанных многодневным переходом по горным тропам. Под вечер, сейчас, и сам еле шевелился. До изнеможения устал и вымерз без движения в седле, кружилась голова от бесконечных подъемов и спусков, болели глаза, набитые сентухой на перевалах, отупел от одиночества. Но что делать? Жизнь такая…

Кондрат Фомич Фролов, по прозвищу Чифирок, работал многие годы каюром в геологических партиях. Круглолицый, с выступающей вперед беззубой челестью. Морщинистый лицом, маленький росточком. Чифирок гляделся рядом с лохматыми полудикими якутскими лошадьми порою мальчишкой-подпаском. Зато руки да седой короткий ежик на голове говорили, что лет ему не мало. А уж если кому доводилось заглянуть в его пронзительные, близко поставленные глаза, тому казалось, что не только голова, но и душа у Чифирка седая, по-житейски мудрая, большая душа.

«Чифирок». Ну и ладно. Чифирок так Чифирок. Не обижался он.

За любовь к чаю его так прозвали: любил круто заваренный по-колымски. На Севере, бог знает, с каких пор. Ушла уже старая колымская рать. Только в образе Чифирка и жила. Ушло и время, будто обвалом небесным его унесло. И несколько лет уже Чифирок возвращался в людские поселения с тревогой и необъятной тоской. И не только ему, многим казалось, что привычная жизнь, какой-то вечный житейский уклад, как прелая залежалая трепка, неудержимо расползся. Будто в один день и час исчезли старые понятия о дружбе и совести. Пьянки не спасали: пили мужики молчком, остервенело, угрюмо. Пили самогон. И полевого расчета теперь на два дня хватало. В былое время работяги собирались в балках экспедиции и по очереди пропивали расчет. За месяц. Закупали ящиками и мешками. По нынешним ценам, в магазин опасно ходить. Лишь дети прежние…

Любят Чифирка в поселке дети. Грешат на него геологи, всерьез за человека не принимают. Дело ли это, «эскадрон» ребятишек на экспедиционных лошадях собирает. Да с шашками, по полю. Кто быстрее и ловчее?! А того понять не могут взрослые, что жаркая детская рука не палку сжимает, а самую настоящую саблю. Не лоза впереди, а противник. Вечером в конюховской сидят дети, вокруг железной печи. Начнет он говорить, притихнут. Папа геолог о тайге так не расскажет.… Это на словах красиво в тайге живется. Вот и сочиняет он. Жалеют его дети. Подростки все понимают. Иной раз просят: «Не пил бы ты, Фомич». Усмехнется он. Дети: «…дядя Кондрат, Фомич». Мужики да студенты с геологами — «Чифирок».

Чифирок зябко передернул плечами: пока сидел, замерз. Раскурил затухшую папиросу, нехотя выпростался из тулупа, подвязал его ремешком сзади к седлу. Сполз с коня и потянул лошадей к ручью. Жеребец заупрямился, оскалил ряд желтых кукурузных зубов, мотнул резко в сторону.

— Я тебе. Кого боишься? Пустой ручей. Глушь, паря.

Жеребец драл голову, приседая на задние ноги.

— Не дури. Пошли, паря…

Мелко переступая, жеребец пошел следом за человеком.

На заснеженном ручье Чифирок обнаружил крупные волчьи следы. Остановил лошадей, вынул из бокового вьюка ружье. Холодная сталь стволов придала Чифирку уверенности.

— Мог бы и раньше догадаться, — упрекнул себя вслух, выводя связку на террасу. — Ружье есть, пули есть. Не пропадем, паря, — обернулся он к гнедому.

Рослый гнедой жеребец умно косил сторожким взглядом по сторонам. Похрапывал, нервно подергивая ноздрями, но зашагал без подхлестывания.

Начался лес. Корявые, но цепкие до жизни лиственницы редко разбежались по долине, жили каждая своей обреченной на хилое существование жизнью. В одиночку переносили жгучие морозы, злобные ветры. И только весной, измученные холодным и неуютным сном, они дружно, с некоторой спешкой, за одну ночь принаряжались в зеленую хвою, прощали все обиды зиме и веселились в своих зеленых нарядах на весеннем солнышке, шепча ласковые слова шаловливому ветерку.

Пришедшая не ко времени сентиментальность отвлекла, успокоила Чифирка. Впереди открылась излучина ручья. Там сопки сближались и дальше резко, будто повздорив, стремительно вытягивались в хребты, опоясавшие широкую долину, лежавшую в лесах далеко внизу.

Порывы ветра ослабли. Снег падал медленнее и реже, нагрузистее. Низкий вал землистых облаков протаскивало стороной. Часов на руке у Чифирка нет, но все вокруг подсказывало: скоро накроет ночь. У излучины он решил переночевать. Силы покидали, ноги не держали. В молодости за тридцать километров на прииск за спиртом бегал, хоть бы хны. Сегодня и пяти километров не прошел, а вымотался так, будто всю свою жизнь от рождения и до этого дня шел…

Из-под телогрейки, перепоясанной куском подпруги, шло сонное тепло давно немытого тела. Шерстяной подшлемник, какие выдают на шурфовке, отсырел по краям от жаркого дыхания. Верх запорошило снегом, сгладились изгибы и морщины закатанного вовнутрь материала, отчего шапка стала похожа на «боярку».

На излучине ручья ягель примят, лежит клочками. Дикие олени копытили. Следы лап. Следом прошли волки.

Чифирок выбрал место для палатки, привязал гнедого, снял вьюки и принялся за устройство жилья.

Через полчаса лошади остыли, стегна их закуржавели. Чифирок стянул вьюки. Пустил лошадей, гнедого же отвязывать не стал: от вожака далеко не уйдут. Груз и седла накрыл брезентом.

Малиновый бок жестяной печки упруго отжимал холод в углы палатки. Закипел, заприплясывал крышкой чайник. От доброй жмени «индийского» прошел банный дух. Суета по хозяйству, благоустройство, грядущая ночевка мало напоминали Чифирку о том, что он один у черта на куличках. Привычка. Но когда он прилег на спальный мешок, когда пристроил кружку с чаем рядом со свечкой, он остро ощутил пустоту и тоску. И если раньше существовал мир тайги, где привычно жилось. Сейчас он понимал, что и в тайге не спрятаться от себя. В минуты покоя, одиночество как бы подчеркивало всю безысходность его жизни: так жил вчера, живешь пока в этой палатке, но все это исчезнет завтра. Годы…

Желание хлебнуть крутого напитка он всегда сдерживал долго, наслаждался своим нелепым порывом, терпением, тщательно водил чайной ложечкой. И когда желание переходило в горьковатый сухой привкус на губах, делал первый маленький глоток. В этот вечер он сделал так же, как и прежде. «А ведь и точно, — Чифирок. Чудишь, паря? Нет бы, напиться, жадно, по-человечески, когда мучает жажда. Нет, даже здесь, наедине…» Чифирок всегда был терпеливый до жизни. Всегда. Даже наедине. Прикуренная от свечи папироса, дурно, как его мысли, отравила привкусом парафина.

Курево у Чифирка на исходе. Без хлеба он мог обойтись, без воды, но без табачного дыма тошно. Куда хочешь, за табаком побежит.

Осень застала геофизиков на гольцах. На табак издержались. Ждали вертолет. Чифирок повскрывал в старых палатках полы, насобирал окурков, чем и перебивался до прихода вертолета. Но и с приходом вертолета жизнь веселее не стала: папирос не прислали. У механика и выпросил две пачки. И вот они кончились. Топограф Сормин, оставленный начальством для перегона лошадей, улетел с тем же вертолетом, сославшись на болезнь. Сказал: жди замену, с ней и курево. А куда ждать? Снег вот-вот ляжет, и лег. А он: «жди». Сам не захотел ждать, трястись в седле на лошадях двести верст, морозиться, болезнь себе придумал. Сбежал топограф Сормин. Бросил Чифирка в тайге.