«Пожар?!» — сообразил Чифирок.
— Савелий, склад горит, — отобрал он у Савелия стакан.
— Какой пожар? Где пожар?
Сухая старая изба пластала огневым реактором, с гулом и выбросами огненных хвостов. Казалось, все зло мира сосредоточено в горящем доме. Изба удалена от базы на бережок болотистой гати, лежащей снежной равниной к сопкам.
— Мое золото! Мои деньги! — упал в грязь Савелий. Понял и Чифирок, Савелий остался в одних «портках». Понял и не жалел. В спешке, Савелий не подпер чугунную дверку печи кочергой. Угля положил много. Тяга на мороз разогрела домну печи. Куски горящего угля выдавили дверку. Огненный комок докатился до банки, в которую натекло порядочно первача. Банка лопнула. Сгорело дотла все. Одна зола осталась. «Кирпичная печь военных лет» не рухнула, тянулась трубой к небу, освещаемая жаром углей вокруг.
Рано утром на базе загудели машины. Приехал начальник партии Корчагин. В черном полушубке навис теперь бегемотом над пожарищем. Оно еще дымилось и парило мокрым паром. Военным лихолетьем смотрелась стойкая кирпичная печь. Расплавленные остатки самогонного аппарата, подсказывали причину случившегося. Чифирок наблюдал за начальством из загона с лошадьми. Всех коней он переловил и привязал к изгороди арканами. Не мог поймать пока гнедого. Гнедой не давался в руки. Конь не выносил запаха спиртного. Чифирок однажды поплатился по этой причине. Подпил в соседнем отряде и возвращался к себе на базу. Тайга. Захотелось с седла. Чифирок слез, упустил уздечку. Гнедой будто ждал: прыг — и в сторону. Чифирок — к нему, жеребец — от него. Далеко не уходит, но в руки не дается. Так и пришлось Чифирку десяток верст тащиться за гнедым пешком. Эту особенность жеребца, Чифирок знал давно. Забывал, или махал рукой: попадись мне. Смеялся беззлобно: ох и умнющий, паря!
Начальник партии подвинулся от пожарища к загону. Скользнул хмуро взглядом по привязанным лошадям, нашел взглядом гнедого. После чего поздоровался с Чифирком.
— Натворили же вы дел, — усмехнулся Корчагин.
Жук он тертый, тоже всю жизнь на северах. Не такое приходилось видеть и пережить. Партия «ликвидируется» — все «списывается»
— Лошади, смотрю, у тебя не все. А, Кондрат Фомич?
— Так, волчишки в пути прижали. Совхозного мерина и пустили в расход. Сам едва жив выбрался. Хорошо вот гнедой, паря, верный; остальных утром привел. А так хоть ложись было и помирай в тайге.
— Коня не спишешь — не наш: платить совхозу придется, — многозначительно подвел итог разговору начальник партии и пошел в вагончик, где в дымину пьяный валялся Савелий.
— Я што ли, платить стану — не расписывался за них! — крикнул ему в спину Чифирок. Подумал, нырнул под жердь и подался следом за начальством в вагончик.
Корчагин задумчиво навис над столом и прокручивал горлышко банки: «продукция» знакомая. Оставил банку в покое. Повертел бутылку, с этикеткой питьевого спирта.
— И где ж вы его достали? Последний раз, такой спирт лет пятнадцать назад в руках держал, — хмыкнул Корчагин.
— На прииске добыл, — нагло хвастанул Чифирок. — Тулуп загнал!
— Тулуп? Какой тулуп? Ну и наглец же ты, Чифирок. Вот заставлю платить тебя за него тройную цену, будешь знать, как наглеть со мной.
По годам и северному стажу начальник партии и каюр ровня. Оба жизнь северную не понаслышке знали. Обоим известно, и десять тулупов не заменят дружбу. Старые приятели Чифирок с Корчагиным. Жизнь прожита рядом в работе! Страны и той теперь уже нет, в которой родились в послевоенную пятилетку. Не менять же им дружбу на проданный Чифирком тулуп?
Корчагин нацедил из банки полстакана самогона и выпил, горлом гукнув с поджевом губ: первач хозяйский.
— Запьешь тут с вами от такой жизни.
Корчагин пил редко, но запойно. В поселке в течение года его с запахом не услышишь — жена в железных и нежных объятьях держит. Но весной, как выберется на полевую базу, первую неделю пьет беспробудно, до безобразия и одурения.
— Все, кончилась жизнь. Все прахом. И страна, и работа. Хорошо хоть есть куда на материк выехать. Все теперь голые. Сбережения «сгорели». Я не копил. А у людей и по триста тысяч лежало: честно заработанных! Годами отказывали себе, копили на старость. Накопили… козлов в огороде.
Чифирок, как и большинство людей, жил далеким от мирских смут человеком. Время не переломишь, жить надо. Лошадей пора грузить на машины для перевозки в Оймякон.
Первая машина уже приткнулась задним открытым бортом к эстакаде. Чифирок вел из загона гнедого. Конь шел спокойно, чуть приплясывая, зло пофыркивая на чад пожарища, косил недобрым взглядом на автомобили. От машины прозвучал воздушный сигнал «фа — фа!»: шофер звал приятеля в кабину.
Гнедой шарахнулся, опрокинул Чифирка и поскакал вдоль изгороди загона. Следом за ним заскользил на животе каюр, не отпустивший конец аркана. На месте базы стоял когда-то лес, и низеньких пеньков много. Чифирок удачно не ушибся головой о пенек. Вовремя остановился конь. Прихрамывая, Чифирок привел Гнедого до грузовика.
— Не любит он машин, — буркнул досадливо на боль в колене. — Первым не пойдет. Придется кобылу заводить, — привязал гнедого к бревну эстакады.
Кобыла тоже не желала заходить на кузов машины. Мелко подрагивая пепельно-серой шкурой, уперлась копытами в накатник эстакады, храпела и брыкалась, приседая на хвост.
— Ну, погоди, одноглазая сука! Я научу тебя Чифирка уважать! — Каюр тоже приложился к остаткам в банке в вагончике и был заметно «на взводе». Кобыла каурой масти действительно была и старой, и видела только одним глазом. Ходила она в паре с гнедым около десятка лет. Пробовали разлучать коня и кобылу на полевых работах. Толку никакого: сбегают животные в поисках друг друга. Чифирок сразу это понял, и коня с кобылой больше не разлучал никогда: эти лошади не совхозные, экспедиционные. Нынче придется вместо утерянного мерина сдать кобылу.
Чифирок сходил под навес за тонкой суконной попоной.
— Может, мешок? — засомневался Корчагин. Подобный «фокус» с кобылой, Чифирок не единожды проделывал.
— Сто раз тебе говорено: мешка пугается она, — замотал сукном кобыле глаза Чифирок. Поводил ее вслепую и без труда завел в кузов. Привязал коротко арканом к переднему, наращенному для этой цели борту.
— Теперь и остальные без проблем пойдут к ней.
— Ну, пошли, што ли, паря, — отвязал он гнедого. — Вот так… — ласково почесывая, тихонько-тихонько Чифирок завел к кобыле и жеребца.
Поздно вечером Чифирок прибрел на край поселка к дому Турлычихи. Гнедого он отпустил на агробазе, других лошадей оставил на машинах до утра в теплом гараже. В общежитие полевиков Чифирок не заглянул. Знал наверняка, что не удержится от соблазна, выпьет. А утром дел много: подготовить машины для перевозки лошадей за семьсот километров — это нарастить борта досками. Овес получить на складе, сходить в бухгалтерию — подхарчиться на аванс. В Томторе дружок, с пустыми руками не поедешь. Да и не в этом дело — традиция такая много лет: получают для экспедиции лошадей — «купчую» обмывают. Сдает Чифирок лошадей — за здоровье и дружбу пьют с якутом Степаном. Степан в молодости тоже в Индигирской экспедиции работал каюром.
Думы о делах незаметно и путь сократили. Дом Турлычихи в ряду улицы крайний. За огородом пустошь, до поселкового старого кладбища.
Под козырьком светила лампочка, мерклым светом освещая двор и постройки. Забор, обычно сжигаемый за зиму, из-за нехватки топлива, зашит ныне свежим горбылем. Во дворе поленница кругляка, в сараюшке полно угля. Запаслась нынче Турлычиха топливом на зиму. А может?.. Чифирок даже остановился от такой мысли. Может, ныне, кого приняла? «Совсем забыл, старый дурак, о своем и Зинкином возрасте», — выругал себя Чифирок. И он забарабанил негромко в дверь. Случайно ткнул ее носком валенка. Дверь сеней отворилась. В холодной пристройке тоже горит лампочка. И как-то до жути тихо за стеной на кухне, окно которой гляделось темным ликом в пристройку, откуда звуки обычно слышны входящему. Чифирок дернул дверь, которая легко поддалась. На кухне тепло, чисто, лампочка притушена. Свет в прихожей.
— Кто там? Ты, Свиридовна? — подала из маленькой комнатухи голос Зинаида. — Что молчишь? Проходи сюда. Занемогла я совсем… Господи, и когда Господь к рукам приберет от таких мук… Кто там?
— Это я, Зинаида. Фролов.
— Вот радость-то, какая. Кондрат, ты погоди, я сейчас поднимусь с постели.
— Да лежи ты.
Чифирок прошел к Турлычихе в комнатку, царапнул ногтем по выключателю. На табуретке возле кровати, пузырьки с лекарствами, в стакане брусничный морс. Зинаида Турлычева, исхудавшая от болезни, слабо улыбаясь, говорила:
— И то думаю: где Кондрат пропал? Обычно в первый же день приезда приходил. А он легок на помине. Только что-то плохая совсем я стала.
