— Вот он тебе подтвердит про ее нос. Любит, любит она винишко!.. Пьет.
И заика кивнул:
— К-к-как губка.
Во тьме, вечером — и по-тихому — пробраться в дом! К ней!.. Когда светит только единственное ее окошко... Во всяком приманчивом плане есть фишка: ее и тычут пальцем вперед. У нас главенствовала бутылка, которую Глебовне надо показать чуть ли не с порога. Дать ей понять сразу. Как только войдешь к ней в комнату (и как только она отложит в сторонку читаемую книгу и подымет на вошедшего глаза). Поздороваться, конечно. Извиниться, конечно. И как бы случайно встряхнуть, чтоб в бутылке булькнуло. Звук — это важно. Звук пробивает подсознание.
Я, правда, опять высказал свое сомнение — есть, мол, название: болезнь сосудов носа... На латыни. Хрупкость мелких сосудов. Заболевание (аллергическое) увязывалось, насколько я помнил, с путешествием женщины по Африке. Но Иваныч возмутился. Он даже обиделся. Что ты несешь? Какая Африка, какая на хер латынь! Красноносость несомненно была и есть славного российского происхождения!.. Другое дело — сколько ей дать в первый раз глотнуть? Тут ты прав. Много ей нельзя. Ни в коем случае!
В наших сердцах (это важно!) билось сострадание. Мы жалели ее! Однако ни мне, ни Иванычу как-то не приходило в голову, что может подуматься зрелой даме, когда в полутьме (ближе к ночи) она увидит одного из нас, тихо крадущегося к ней. С портвейном в руках... Когда в своей спаленке она увидит вдруг занюханного старикана, криво улыбающегося и под сильным шофе.
Сначала с нами, третьим стариком, был в намеченный вечер Василий Гудков. Но этот очень скоро уронил голову себе на колени. (К нашим замыслам он отношения, конечно, не имел. Просто пьянь.) Он было всхрапнул, когда раздался вопль его жены: «Васек! Васи-иилий!.. Где ты шляешься!» — тут же Гудков со скамейки поднялся и довольно резво ушел. Мы с Иванычем выпили еще... Молча курили.
Небо было никакое. Ни луны, ни звезды... А Иваныч уже тыкал пальцем вперед. Уже показывал мне рукой на единственное светлое в том доме оконце — Иваныч, я вдруг заметил, был в сильном возбуждении. Он даже трясся от сочувствия. Сколько, мол, дней и ночей она взаперти! Сколько же книг ею прочитано!.. Договоренности у нас заранее не было. Вынув из кармана монетку, Иваныч просто сказал: «Моя — решка!» — и подбросил вверх.
Петр Иваныч забыл, что когда-то уже рассказывал мне, хвастал, что у него есть замечательная монета, без промаха выпадающая каждый раз решкой. (Так что он нацелился идти к Глебовне сам. Это как дважды два. Вот откуда его трясун. Его возбуждение!) Но выпал орел. Иваныч охнул. И такая долгая-долгая пауза... И как теперь?..
Не могу сказать, что я обрадовался или там растерялся. Нет. Я не ожидал, вот и все. А Иваныч только подавленно буркнул:
— Иди.
А затем Петр Иваныч уже ровным голосом (скрыл огорчение) мне говорил: «А что?.. Она сейчас сидит и скучает. Иди... Все спят. Борис уехал на озера. Чего тебе еще?» — безликий был его голос.
Я произнес: «Ладно. Пусть бы так... Но бутылки-то нет». А Иваныч завел руку под скамейку и извлек оттуда, из травы, портвейн. С еще одним горьким вздохом. Держи...
Мне бы отспорить, мне бы сказать про его монету низко подбросил или бросают до трех раз. Что-нибудь в этом роде. Он бы согласился. Он бы с радостью перебросил монету заново. Явно же хотел пойти сам!.. Но пошел я, а не Иваныч. Так получилось. Нелепо. Я шел, а переволновавшийся Иваныч, сам не зная зачем, шел со мной рядом и мой путь как бы отслеживал. Не давал отступить.
Тем окончательнее вышло, что и одет на выход я был в тот вечер (уже в ночь) лучше его — приличный пиджак, свежая рубашка!
Иваныч шел со мной шаг в шаг. Все нервничал. (Когда я открывал калитку, он глотал слюну.) Но в саду я уже был один. Обогнуть дом и войти внутрь со стороны веранды — там легко открывается дверь. Мы много раз это прикидывали. Мы всё знали наизусть. (Знали через открытые и просматриваемые днем их окна.) Мы похохатывали, экзаменуя друг друга, что и как расставлено у этих людей в доме. Тем удивительнее, что в реальности я там сразу же врезался в угол и спутался. Споткнулся о порожек... И еще стул... И немыслимая тьма.
Я еле двигался... Вверху, на втором этаже, спали их старики. И помню, как смиренно подумалось — почему бы не пойти сразу к ним? (Мое место там). Мне бы просто поспать. Мне бы с ними. Где-нибудь там, на втором, как раз и ждет меня теплое вонюченькое стариковское одеялко!
Но был на первом... Когда в темноте я прошагал вперед — там угол и оказалась почему-то кухонная плита. Кухни здесь (по расположению левой стороны) план наш не предусматривал. Откуда-то появилась лишняя комната. Я недоумевал... Вышагивал осторожно. (Я ведь еще и бутылку нес.) Уже должен был выйти в большую комнату с хорошей мебелью.
Но вот (пусть с другой стороны!) я увидел заветную дверь. Ага!.. Вот она дверь... на восточную сторону! Столь манившая нас с Иванычем (в разговорах), она была шагах в пяти. Не более чем в пяти-шести... Дверь с тонкой, тончайшей полоской света внизу. За ней (за дверью) читающая Глебовна. Без единой капли спиртного. Узница... Сердце мое стучало.
Пять-шесть шагов в темноте — не пустяк. Именно из-за яркости этой полоски света под манящей дверью я ничего не видел. Ни на чуть! Первый шаг... Полоска-бритва распиливала мои глаза пополам. Но уже второй шаг неверный. Меня качнуло в сторону... Качнуло сильнее... не устояв на ногах, я с маху уселся на что-то чрезвычайно мягкое.
Оказалось — постель. Я перевел дыхание: все-таки не на пол... Не рухнул, не наделал шума... И тут чья-то рука вдруг коснулась меня сзади, со спины. Я едва не уписался. Но рука оказалась мягкая — и теплая-теплая!.. Мягкая женская рука залезла мне под рубашку, провела по лопаткам и — погладив — устало отпала в сторону.
Я оглянулся, напрягая зрение, как только мог. Но видеть не видел... Эта желтенькая ленточка под дверью, эта бритва продолжала резать глаза. Я все же сообразил, что попал скорее всего в спальню Вики и Бориса (я не должен был идти вкруговую! сто раз это обговаривали!). Всё, однако, тихо... Наконец очертания комнаты выступили из тьмы... Спальня... С двумя окнами. С широченной безбрежной кроватью, на краю которой я и сидел.
В голове моей еще удерживался наш человеколюбивый план: я ведь должен идти к Глебовне... К читающей книгу за книгой. К одинокой... А мягкая теплая рука еще раз тронула меня со спины. Прикоснулась. И голос — голос Вики, — знакомый, но смягченный сном и непривычно нежный, попросил:
— Боржом...
Она так и сказала: не БОРЖОМИ, а по-домашнему БОРЖОМ. На что я, тотчас углядев у ножки кровати светлую бутылку, взял и ей передал. Из руки в руку... Сердце било боем. Но ко мне вернулась отвага. (С первым же житейским, домашним движением.) Я даже заулыбался во тьме... В некоторой панике я ведь вполне мог дать ей глотнуть из моей бутылки. Викочке сонной... Портвешка!
Она вернула боржоми... И как раз чуть посветлело: луна?.. А Вика сонно — но слышно — дергала меня сзади за рубашку, какая луна, раздевайся скорее, что ты так долго...
Вика среагировала просто, как реагирует давняя подруга или жена: она раскрылась. Едва я придвинулся... При том, что она продолжала свой вполне спокойный сон. Я... я как бы навис, а не налег. Я хотел избежать узнавания (вернее, неузнавания) моего тела. Но зато я не стал спешить. Как чудо! С первой же минуты всякое волнение отступило. Я получал радость по высшему разряду. В моем возрасте радость особенна. (Все равно завтра инсульт или что-нибудь еще.) Так что я все взял. И когда миг уходил, миг кончался, мой миг уже не вернуть, я даже дал себе слегка вскрикнуть, хотя и сдавил в горле ликующие звуки. Вика тоже пискнула и тоже негромко. Сдавив свою радость сном.
Но прежде чем провалиться в сон совсем, она вновь попросила, уже сладко и хрипло:
— Боржом...
И я вновь дал ей — подал машинально, легко! Дважды глотнув, она сразу вернула. Я ставил боржоми на место... Осторожно коснулся донышком пола. А Вика уже спала.
Кажется, я даже расслышал, как там (за дверью с желтой внизу полоской) мучительно перевернули очередную страницу. Красноносая читала... Страдалица... А я, уже на ногах, заново застыл перед ее дверью. Придерживая, я поглаживал непочатую бутылку с портвейном... В моих мозгах зациклилось. Стоял и тупо смотрел. Как будто все еще слышал приказ: иди!.. Но зачем мне была теперь Викина тетя? На хер мне Глебовна? Желтое лезвие давило на глаза. Как наваждение. Однако я оторвал взгляд... Я ушел... Зато я счастливо оглянулся на постель, где спала красивая Вика.
Я только-только успел отойти от их дачи. Издали машины. Фары... Возможно, вернулся Борис. Возможно, с уловом... Рыбак!
— Не сумел?.. Эх ты! — посетовал дождавшийся меня Петр Иваныч. И вздохнул. (Но я тотчас почувствовал, что опечален он не слишком.)
Оправдываясь, я нес что-то несуразное про то, как я кружил и кружил в темноте. Заблудился... Там, мол, не учтенная нами комната...
