Луны не было.
Но зато было так много великолепного нагого женского тела. Красивая Вика!.. Возможно, я просто ослеп. От этой ее открытости. От ее щедрости!.. Ведь прошлые наши ночи были защищены тьмой и воровской опаской... Те ночи... Две. (Как ими ни восторгайся.)
— Нравится? — спросила. Стояла передо мной... И ждала слов. Слов, которые мне не давались.
Я еще больше отяжелел. Ни в какую...
— Петр Петрович!.. Ну?
А Петр Петрович (мысленно, сам с собой) все еще был как пришедший сюда ночной украдкой... Я все еще был вор. Я все еще пребывал в лунных потемках. (Где Вика лунное существо, фантом...) А меж тем — передо мной стояла в рост красивая женщина, готовая к любви. Вся ясная. Молодая, как день!
Когда званый (теперь уже званый!) я шел сюда, я думал, что вот-вот и начнется великое любовное действо. Мне думалось, я поимею море.
Меня прорвало чудовищными кусками фраз. Каких-то немыслимых. Кретинских!.. Но все-таки. Как-никак я их выдал и удостоился любви. Удача — однако, едва сказав слова, я их уже не помнил. Я тут же их опять растерял. Забыл...
И после некоторого заслуженного отдыха все началось снова:
— Скажи, скажи еще. Скажи что-нибудь...
— Что? — Я не знал. (Пытался вспомнить.)
— Ну-уу?!. — она вспылила. — Что? Опять облом?!
Негодовала! Красивая свежей, смелой, ничуть не ханжеской красотой. Она ждала нарастания! Это естественно!.. Но я-то оставался прежний. Я за ней не поспел. (Я так и подзадержался в тех двух лунных ночах. Я там застрял.)
Она улыбалась:
— Молчишь?.. Почему?
А я все еще протягивал боржоми, чтобы утолить жажду той Вики... То чувство... Та луна... Бутылка с боржоми все еще холодила мне руку. Стекло мерцало.
Она улыбалась:
— Почему молчишь?.. Ну, для разбега... Для начала скажи что-нибудь.
— Что?
— Скажи. Я, мол, тебя сейчас...
И она сделала ощутимую паузу ожидания. Ждала.
— Я...
Она шла навстречу, она помогала:
— Я, мол, тебя сейчас...
— Отдрючу? — Старый мудак не нашел сказать ничего лучше.
— Фу!
Я почувствовал на лбу испарину. Бедная моя лексика!.. Да что же! Да как же ей сказать?
— А ты придумай. А ты смелей... А для чего тогда фантазия?
— Матом... выругаться, что ли?
— Фу, фу!
И, уже поворачиваясь, уже в любимой ею позиции, она насмешливо на меня покосилась:
— Ну-ну, говори что-нибудь. Развяжи фантазию! Придумай!.. Сколько слов!
И сердилась:
— Тысячи же слов! Тысячи, когда человек хочет сделать другому приятное!.. А ты?.. Не будь же убогим трахальщиком, ну, веселей! Веселей!.. Неужели придется тебя учить, Петр Петрович!
Она и в третий раз хотела слов. Я уже думал — сойду с ума.
В любимой боевой позе, вся готовая к действу, она зазывно улыбнулась. Повернув ко мне красивую голову!.. Еще и метнула глазами маленькие бешеные искорки. Ух какая!
И этак снисходительно (не сердясь) объясняла:
— Сейчас для разбега скажи так: я тебя затрахаю.
— А?
Посерьезнела:
— Ты, Петр Петрович, второй раз говоришь: А?.. Ты что-нибудь умнее сказать можешь?
Объясняла:
— Медленно мне скажи: Я... ТЕБЯ... ЗАТРАХАЮ. А я мысленно это себе представлю. И напрягусь. И взволнуюсь. Ты понял?.. Слова очень и очень на женщину действуют. Возбуждают... Ты не знал?
— Когда я должен сказать?
— В начале.
— В самом-самом начале?
— Темный какой! Ей-богу!.. Ну, ты же понял — прежде! Прежде чем вставить. Скажи: я сейчас тебе вставлю.
— Я и так вставлю.
— Само собой... Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС... Я... ТЕБЯ... ЗАТРАХАЮ.
— А?
— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.
Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях... И тяжко, чугунно неповоротливый язык.
— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!
Я тоже разъярился:
— Так давай же!
— Э, нет. Сначала ты скажи... Говори медленно... Очень медленно...
Из идиота — хоть что-то выжать.
Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)
И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.
Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью... Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.
В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми... Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали... Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.
— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!
Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:
— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну... ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.
— Вика... А если я один раз молча?
— Дразнишь?
— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.
— Только не так вяло.
Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело... Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.
А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал... Кружка уходила в глубину... А луна (на тот же счет) выходила из мглы.
Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.
Когда вернулись к постели, я явно повеселел... Постель имеет свой почерк! При луне... Я легонько подтолкнул туда Вику. В дачной постели всегда присутствует деревенская поэтика: там и тут разбросанное! Как легкая озерная рябь.
Но радость нашей ночной и молчаливой (без единого слова!) любви была недолгой — разве что полчаса.
Зазвонил телефон. Нелепый такой дребезжащий ручеек звука. Вика взяла трубку. Лежа...
— Ага-а! — протянула она легким (и лишь чуть неправдивым) голосом. — Уже едешь. Ага!.. Уже свернул с шоссе? Отли-ично!
Мы лежали бок о бок. Она шевельнулась... Нагая, прохладная, только-только остывшая после близости. «Борис», — шепнула мне.
Я кивнул. Я и сам сообразил.
— Ага-а! Сварить тебе кофе. Черненького?.. Отли-ично! — пела она ему в трубку. Чуть неправдиво (опять же), но с задором и с отвагой.
Поскольку я молчал, Вика легонько толкнула меня локотком. Может, я не все понял?.. Подтолкнула мою сообразительность. «Это он... Петр Петрович!» — шепнула. И для начала перемен она села в постели.
А затем Вика встала. Нет, нет, никакой спешки. Она легонько зевнула — и пошла к плите, чтобы сделать любимому человеку кофе. Он войдет — а кофе уже горяч.
Она еще говорила ему:
— Ну, все. Все. Пока... Иду к станку! — и передала трубку мне, мол, дай отбой. И подмигнула.
Последнее, что я видел (я уже одевался), — как красивая голая женщина готовит кофе, стоя у плиты.
Когда Вика подмигнула, была в этом кой-какая насмешечка над подъезжающим и торопящимся к постели Борисом. (К еще дымящейся постели.) Но женская смешинка не была обидной — была человеческой. Все, мол, мы люди!.. Я это видел. Шепотком еще раз напомнила мне: «Положи. Положи там трубку».
Убавила пламя до малого... Доставая банку с кофе, ложечку, сахар, то да сё, она перетаптывалась, шаг туда, шаг сюда... И все время невольно играла ягодицами. Как бы гримасничала. Стоя у плиты... Спиной ко мне. Так и подумалось, что ниже поясницы открылось ее второе лицо.
Это подвижное лицо хихикало в равной мере... И над Борисом... И надо мной... И над самой собой. (Над первым своим лицом.) Это было совсем не зло. Это было равнодушно. Ах, мол, сколько суеты. Ах, мол, люди-людишки!.. Равнодушно... Второе ее лицо все знало и посмеивалось.
Приняв из Викиных рук, я аккуратно переправлял телефонную трубку через постель к столику. (Трубка должна быть на своем месте.) Я как раз нес в руке. А Борис еще договаривал последнее. Он жарко и басовито рокотал мне в самое ухо:
— Сейча-ас... Сейча-ас я тебе каааааа-аак вста-аавлю.
Я даже выронил трубку.
