— Вставай, дорогой, возьми себя в руки, — говорила Шоша. — И нервы побереги, нам предстоит встреча с самым ужасным, быть может. Поэтому… Езжай осторожно, умоляю. А может, лучше, чтоб я повела?
«Представь себе, — говорил отец, — человек приходит туда. Рано или поздно, мы все придем, еще никто из жизни не выбирался живым. И надо поэтому знать, что тебя ждет. В мире, где нет допросов и пыток, не делают очных ставок. Где нет судей и нет палачей, нельзя солгать, отвертеться… Ибо все устроено удивительно просто. Тебя приведут в огромный зал, наподобие кинотеатра, усадят в кресло. Ты оглядишься кругом и обнаружишь массу знакомых — полный зал людей, с которыми прожил жизнь. Все, с кем когда-то общался. О ком подумал только — хорошо или плохо, все они будут там… Погаснет свет, и станет крутиться фильм… Быть может, ты испугаешься, закричишь, чтобы фильм немедленно прекратили. А может, будешь глядеть с удовольствием, со спокойной душой. Либо просто молчать, наливаясь жгучим огнем стыда. Ибо фильм этот будет весь о тебе. Из твоей же собственной головы, из твоей памяти — вся твоя сущность и истина. И отказаться от этого ты не сможешь».
Они вышли во двор. Белесые клочья тумана ползли над улицей, цепляясь за верхушки столбов. Светили в обрыв прожекторы. Здесь начиналось вади Кельт — в конце их улицы, застроенной виллами. С пальмами во дворах, с кипарисами и плакучими ивами. Левее, чуть ниже — синагога, новенькая синагога у них в поселке. Белокаменная, со стрельчатыми окнами. Во дворе были разбросаны кубы с кирпичом, обернутые в полиэтилен. Тесаный камень в кучках, горки строительного хлама. Увидев это, Йони вздрогнул, затрепетал, чуть было не вскрикнул.
Шоша спустилась к воротам — открыть их. А он застыл под черепичным навесом возле машины, слушая голос здравого смысла: будь его воля, будь он сейчас один… Э, нет, никуда бы он не поехал! Если сын еще жив, если Данику можно еще помочь, то только здесь, только сейчас. Упал бы на пол, на землю, и стал бы ползти. По грязи, по слякоти, как жалкий червь — на брюхе. И стал бы биться там головой. Кричать так, чтобы люди сбежались. Вся улица, весь их поселок. Пусть знают и слышат, пусть судят его и казнят. Ведь так еще говорил отец: каяться надо здесь, на этом, а не на том свете.
Но прежде, чем поползти и биться там о порог, надо все отволочь назад: эти балки фигурные, деревянные, эту красную черепицу, кирпичи брусчатки, ведущей от гаража к дороге. А что еще он украл под покровом многих ночей? Чудовище! Как взбрело ему это в голову — воровать?.. До чего он дошел! Все, все отволочь обратно: черепицу — этот навес разобрать, расколупать с дорожки проклятые кирпичи. Киркой и топором — немедленно!
Да, ну а Шоша? Бедная Шоша ведь знать ничего не знает. Подумает, крыша у мужа поехала. В обморок упадет. Нельзя ей сейчас открыться.
Он влез в машину, тихонько скатил ее на дорогу. С места они рванули вверх. Мотор еще не успел остыть. Йони включил отопление, им сразу стало тепло. Шоша закурила. Йони не имел привычки курить в машине. Зная об этом, она садилась всегда сзади и курила в окно.
— Надо проверить в доме все мезузы. Ты слышишь, Леня, — завтра же! Знаешь, кстати, как это делают? Снимают одну за другой и тут же проверяют. На этот счет существуют самые строжайшие инструкции: не оголяют дом даже ни на одну ночь…
Дорога была непростой. На горном крутом подъеме он вписывал тяжелую «Вольво» в бесчисленные повороты. В кромешной мгле фары выхватывали то обрыв, то нависшие козырьком скалы. За окнами моросила какая-то дрянь, Йони включил дворники. Он слушал Шошу, но мыслями был не с ней, все больше и больше погружаясь в далекие воспоминания.
Сейчас он увидел себя в Голодной степи, много лет назад, молодым инженером-картографом, в городе Янги-Ере, где писал свою кандидатскую. В глазах стояло палящее солнце, сухие выжженные дали, поросшие колючкой, полынью, перекати-полем. Будущий кандидат наук Леонид Маркус состоял в ту пору начальником маленькой экспедиции. Жили они в вагончике на краю города. Весь день таскались с ним по степи два паренька — с теодолитом, рейками, мерной лентой. Была полуторка в экспедиции, старенькая, расхлябанная. Служил шофер у него по кличке Шершавый, бывший блатарь, с желтыми фиксами и повадками камерного пахана. И не было в мире более несчастного и невезучего человека, чем их Шершавый. Вечно он что-то терял: деньги, документы, бумажник. Из кузова крали у него инвентарь, инструменты. Ни дня не проходило без поломок, проколов. Вдобавок ко всему, он запросто мог заблудиться в ровной, как стол, Голодной степи и вместо Янги-Ера укатить в дрожащее, как мираж, марево — в Джизак, Баяут, Мирзачуль. Вконец потеряв терпение,
Йони решил шофера уволить. При свете тусклой лампочки, в душном, раскаленном за день вагончике — остались наедине.
— Нельзя мне парить шершавого, — пытался ему тот внушить. — Все из-за блядок моих. Поверишь, начальник, по телефону лишь позвоню, и тут же триппер хватаю. Ну просто чертовщина какая-то! А в Самарканде у меня жена, детишки… Ну, ты же умный мужик, начальник!
…Шоша опустила ему на плечо руку.
— Леня, потише езжай, не нервничай. Видишь — мигалка желтая? Тут пару недель назад была авария, именно в этот час.
Он сбавил скорость. Они осторожно проехали пустой перекресток. Снова рванули наверх. Шоша закурила еще сигарету.
— Где-то здесь, на Бар-Илане, живет удивительный рав, лучший в Иерусалиме специалист по мезузам. Не просто находит на пергаменте порчу, а говорит тебе — из-за какого греха случилась в доме болезнь. Из-за чего несчастье свалилось. Дурной ли глаз, проклятие, невезуха. Или же вообще — стоит твой дом на мертвых костях. Всякую нечисть видит. Он много, правда, берет, но я бы его пригласила.
«Этих следопытов только мне не хватало…» — подумал Йони. А память снова вернула его в далекое прошлое.
Когда в отказе они голодали, он шел в гастроном и запросто крал колбасу. Во всем их районе один был такой гастроном, на улице Высоковольтной, самообслуживания. Полно народу, давка и толчея, бесконечные очереди. Воровать было совсем не трудно. Особенно в холодные дни. Под куртку или пальто — парочку палок себе за ремень. А в кассе платил за мелочь: банку томатов, брусок маргарина.
Роза осведомлялась: откуда вдруг колбаса, богатство такое? А он ей врал: работу, дескать, нашел. Вагоны грузил. Или копал, говорил, на стройке. Ему и в самом деле время от времени счастье подваливало. Дворником в ЖЭКе, истопником, подсобным рабочим… Покуда не настигал звонок из КГБ. И вызывал директор: бери-ка ты расчет, милый, да сваливай. Показывал пальцем в потолок и разводил руками.
Там, на чужой земле, всякое воровство сходило с рук, словно с гуся вода… Более того, ему неслыханно повезло однажды. Будто ангел-хранитель из капкана вытащил.
Взяли его в картонажный цех, в комбинат бытового обслуживания. Там клеили папки из искусственной кожи, лепили коробки, переплетчики, реставраторы. Целыми днями он ходил по городу и набирал заказы: в архивах, библиотеках. По фабрикам и заводам. В любое время минуя свою проходную свободно и беспрепятственно.
Каждое утро, прежде чем отправиться в город, он заходил на склад, и дядя Панарин давал ему штуку дерматина. Йони укладывал его в чемоданчик, где лежали его образцы, и выносил. Выручку делили честно и пополам.
«Товар ищи, товар ищи!» — выплясывал старикан Панарин, отбивая чечетку, гибкий и жилистый, вечно веселый. Спросил его Йони с хмурой озабоченностью, чего, мол, ты, дед, танцуешь да припеваешь, ловко так выкаблучиваешь?
— А ты я вижу, сынок, неграмотный вовсе, наказов вождей не знаешь! Какое первое слово нам Ленин сказал? «Товарищи», верно? Кто не понял его — в обиде живет, а я вот — правильно понял, в точности следую указаниям партии и правительства.
По сей день Йони прекрасно помнит ту голубую штуку, крест-накрест перевязанную шпагатом. Помнит, как вышел из склада, попрощался с учетчицей Тосей, начальником цеха Забутой. Тот поднял на Йони красивую голову и странно так посмотрел. При галстуке был Забута, в нейлоновой рубашке, прекрасно сшитом костюме. Нормально вроде бы посмотрел, кивнул величественно, как император. А в душу что-то попало — опасное, нехорошее.
Йони вышел во двор, свернул по тропинке за угол. Зашел в уборную, заперся. Сидя на корточках над вырытой ямой, открыл чемоданчик и сбросил вниз дерматин.
В проходной его задержали — впервые за несколько месяцев: «Шмонаем всех, строжайшая установка!» — снять велели пальто, задрать рубашку и свитер. Открыть чемоданчик, естественно. И отпустили с миром. В полном недоумении.
В тот день он никуда не пошел, не поехал. Купил водки бутылку и вернулся домой. Лежал на диване и пил: «Жить в отказе и играть с огнем? Сунуть голову в такую ловушку! Дубина! Годков бы на десять сейчас загремел!»
А вечером, чуть успокоившись, протрезвев, поехал к отцу. «Папа, как поступить еврею, если он чудом избежал опасности?»
