Он приспустил немного окно, в машину ворвался сырой, холодный ветер.
— С Даником все в порядке! — сказал он Шоше твердо и убежденно.
Сердце ее на мгновение споткнулось, остановилось, затем забухало, застучало. Робкая, пугливая радость охватила ее. Она отпрянула, выпрямилась.
— Это что — телепатия? Ты это серьезно? Что же ты столько молчал?
— Сегодня ночью я видел во сне отца. Это у нас родовая примета: если приходит отец, если в доме беда…
Она снова к нему привалилась.
— Я плохо слышу! Ветер свистит, прикрой окно…
— Сижу я будто у нас во дворе на скамеечке. Теплый летний день. И вдруг распахивается калитка и входит отец, весь черный, худой, чапан на нем ватный, страшно изодранный. Я кинулся его обнимать. «Папа, — говорю, — почему ты такой измученный?» А он говорит: «Не спрашивай даже, я так тяжело трудился…» И достает из-за пазухи папку пухлую, толстую, и мне отдает: «На, — говорит, — это теперь твое!»
— Не понимаю: при чем же здесь Даник?
— Ты помнишь наш дом на Пушкинской? Наш дом и двор с виноградником, ворота наши большие? В ночь накануне суда к отцу явился мой дед — в точно таком же сне, такой же черный и исхудавший, и отдал папку: «Вот, сынок, дело твое, бумаги эти теперь твои!» …Я был на могиле деда в Бендерах. Еврейское кладбище посреди города, побитые все надгробия, заросшие мхами и папоротниками. Стою и читаю: «Здесь лежит реб Йонатан Маркус, радовавший Б-га и согревавший сердца людей». Стою и содрогаюсь, как над собственной могилой. А отец мне, помню, рассказывал, что точно такой же сон приснился и деду моему в Первую мировую. Его, как ты понимаешь, звали Акивой, прадеда моего. Он с фронта удрал, скрывался в подвале. «Сынок, завтра придут из крепости, будут тебя искать!» …И тоже бумаги отдал в какой-то папке. Я же сказал, если в доме опасность смертельная… Когда я приезжал в Бендеры, видел эту крепость, по сей день стоит. На берегу Днестра, напротив Тирасполя. А дома дедова уже не застал, снесли его начисто.
Больше всего на свете Йони Маркус ненавидел больницы. Попадая в больничные стены, он тут же начинал нервничать, становился взвинчен и зол, начинал метаться: куда бы поскорей удрать.
Шоша встала в очередь к дежурной, Йони же отправился в соседний зал, где слонялось много людей и было сильно накурено. Вдоль стен стояли здесь автоматы с горячим кофе и холодными напитками. Он подошел к окну, протиснувшись между колясками, в которых мамаши качали младенцев. На улице моросило, каменная брусчатка сверкала лужами, в больших кадушках мотались под порывами ветра тонкие масличные деревца. Глядя на непогоду, Йони вспомнил отца, его черноту, худобу. Представил его сейчас, под этим дождем и ветром. И снова его обожгло стыдом. Как будто он выгнал его туда — в холод и непогоду.
Он оглянулся и увидел, что Шоша стоит уже у окошка дежурной. Он встал рядом с женой.
Браха оказалась стриженной наголо девочкой с двумя огромными серьгами в виде полумесяцев — хорошенькая головка на тонкой высокой шее. Стервой она вовсе не казалась. Курила и пила кофе, сидя напротив компьютера, и выглядела как взмыленная кобылка, и Йони ей хамство ее простил.
— Наша фамилия Маркус, — сказала Шоша. — Родители Даниэля Маркуса.
— Приехали на своей машине? — спросила неожиданно Браха.
Шоша слегка замешкалась.
— Да, у нас есть машина…
— Вот и отлично! — Браха тут же принялась хлопотать с компьютером всеми десятью пальцами. — Хирург вам даст заключение, и можете брать своего сына домой.
Вспыхнув и осветившись радостью, Шоша и Йони переглянулись. Их головы, склоненные над окошком, находились рядом, и они в губы поцеловались.
— Температура тела, анализы крови, мочи, снимки внутренних органов, костные снимки в целом — в полном порядке, все о’кей! — считывала с компьютера в бешеном темпе Браха. — На правую ногу наложена гипсовая повязка — слабый намек на трещину. Ждем снимки черепной коробки, последние снимки… Когда будете уходить, я дам вам выписку для больничной кассы. Все приготовлю в трех экземплярах: один для полиции, один — на случай судебного иска в страховую компанию. Он, кстати, там — мужчина, который сына вашего сбил. Сидит у его кровати. Идите, вам скажут, где их найти.
И Браха нажала на что-то возле себя. Двери в приемный покой, издав тихое гудение, разъехались перед ними.
— Вы на меня не сердитесь! — крикнула Браха вдогонку. — Сами видите, что здесь сегодня творится.
В приемном покое было стерильно чисто, бесшумно сновали врачи и медсестры. По обе стороны шли залы с высокими койками на колесиках. Часть коек была за занавесками. Там слышались стоны, шепоты, всхлипывания — происходили неведомые таинства, и Йони сразу сделалось дурно.
Они дождались, когда медсестра за стоечкой закончит разговор телефонный, назвались, и та отвела их в соседний зал, Указав на дальнюю койку в углу.
Они увидели сына, он спал с сердитым выражением на лице, и Шошино сердце облилось нежностью и умилением. У изголовья сидел мужчина, скрестив руки и ноги, и тоже, видимо, дремал. Сидел он к ним спиной, и Йони на куртке его увидел ирис Гильбоа.
«Так вот кого выбрали Данику в палачи! Почти коллегу».
Неслышно ступая, крадучись, приблизились к кровати и встали над сыном. Разглядев его, успокоились окончательно: не было ран, синяков, ни даже царапин. Не проступали в лице следы внутренних болей. Шоша поцеловала его в лоб.
Он сразу открыл глаза и с тем же нахмуренным выражением сердито сказал:
— Вот, наконец, явились! Где вас так долго носит? Меня тут давно выписывать собираются. Черт побери, который час, мама?
Глядя восхищенно на свое сокровище, они молча ему улыбались, покуда он тянулся наверх, выволакивая из простыни загипсованную ногу. И сел, опираясь спиной на подушку.
— Вас тут и Семка ждет. Вот, познакомьтесь с Семкой, это он меня подцепил на джипе своем, он притащил в больницу.
Они подняли глаза на тут же вскочившего Семку — высокого, с соломенной шевелюрой и рыжими усами. На груди его куртки был тот же ирис Гильбоа — знак Государственной службы охраны природы.
— Да, Семка, ничего не поделаешь, — смущенно говорил он, пожимая Шошину руку через кровать. — Кличка с детства моя. На самом деле — Шломо Каши, — он пожал руку и Йони. Мы с Дани успели уже подружиться, он все мне про вас рассказал. Я, говоря по правде, представлял вас совершенно иначе.
«Чувствует себя виноватым, всем своим видом дает нам это понять, — отметил Йони. — Нормальный вполне мужик, нормальный еврей. А выбор пал на него. Кибуцник, конечно же…»
Шоша коснулась гипса.
— Болит, бедненький?
— Да ничего у меня не болит! — Взвизгнул он гневливо и замотал головой. — Везите меня домой, врачи тут одни маньяки, дебилы… И Семка тоже хорош! Кричал я ему, что в полном порядке, так нет же — сюда приволок. Здоровую ногу в дерьмо вот это одели.
Все трое стояли над ним и улыбались, обмениваясь взглядами: «Милый, глупый мальчишка, строит из себя героя…»
Семка обратился к Йони:
— Давайте найдем хирурга, я всех тут знаю уже. Последствий аварий почти никаких. Я, собственно, давно мог уехать, я ждал вас совсем по другой причине. Я что-то важное должен вам рассказать. Вы просто обязаны это услышать.
«Он видел отца! — тут же мелькнуло у Йони. — Весь возбужден, пережил какое-то потрясение. Хочет со мной поделиться. Да я и сам умираю от нетерпения…»
Они двинулись по коридору, уступая дорогу больным на костылях и в колясках, огибая кровати, которые везли санитары.
— А он ведь и дома ведет себя точно так же по-хамски, — жаловался Йони на сына. — И дело тут вовсе не в возрасте — «типеш эсре». Он попросту нас стыдится. Акцента нашего, нашей галутности. Дошло до того, что перестал приводить в дом друзей, одноклассников. Вы же сами обратили внимание: дает всем понять, что достоин лучших родителей.
Семка молча кивал, тряся роскошной своей шевелюрой, кусал пшеничные усы и выглядел так, будто это его во всем обвиняли.
— Друг мой, у вас замечательный сын. Не забывайте — он сабра! Моя ведь фамилия Соломин, я вырос в точно такой же семье — сабра в первом поколении. Живу в кибуце, на севере, а родители мои из России. Уроженцы этой страны, мы ищем свое лицо, образ другого еврея. Да, нас очень многое раздражает…
«Каши, Соломин, „соломенный Семка!“— сообразил Йони. — Он другом меня назвал. А если бы не отец, если бы история с Даником кончилась иначе? Он стал бы мне заклятым врагом. Убил бы его — это уж точно!»
Они нашли хирурга возле дверей рентгенкабинета. Баскетбольного роста, в сиреневом халате и в кедах, молоденький парень. Массивные очки ему придавали солидность. Похоже, для этого он их и носил — простые стекляшки. Теснился народ — солдат с окровавленными бинтами на голове, толстая пожилая арабка, несколько рабочих, похоже, таиландцев, едва достававших врачу до груди. Он извлекал из огромных конвертов снимки, свободно переходя с иврита на английский или арабский.
