– А у него только маленький дипломат.
– Вы нам скажите, у нас есть свободное пространство. Так вот, нас, – это происходило в пятьдесят девятом, – сняли как раз с островов и переправляли на Сахалин. Ты слушаешь?
– Слушаю, слушаю. На Сахалин.
– После страшного землетрясения. Что там творилось, ты не можешь себе представить. Это был ад. Земля, – вот которая всегда под ногами, всегда недвижимая и устойчивая, твердая наша земля, – разверзлась; оттуда – огонь – вырвался наружу. Дома, ограды, столбы с проводами, деревья – все рушилось. Клубы пыли и дыма заволокли небо, так что и солнце скрыли.
– Как, совершенно?
– Ну вот, ни-ни. Образовалась темнота, может быть, с очень условным где-то вверху просветлением. Шум возник невероятный, мы оглохли все как один и собственного голоса не слышали.
– Надо же. Как же вы спаслись?
– Чудом. Я, знаешь ли, до сих пор не постигну, как мы спаслись. Ну, решительнейшим чудом.
– Это бог тебя сберег для меня.
– Да, так вот, нас подобрал углевоз. Знаешь, что это такое?
– Я?
– Или намеренно его отрядили, или случайно он оказался поблизости, только других судов в нашем распоряжении не было. А людей – измученных, голодных, – святой господь! – толпы. Куда их прикажешь девать? И поместили… Галочка, послушай сюда, – и поместили в трюмы. Что ты можешь вообразить, при произнесении слов: угольные трюмы?
– Там, по всей видимости, возят уголь.
– Огромные железные, многометровые как залы или цеха на заводах, отсеки, куда уголь ссыпают и откуда его выгребают, где ни абсолютной вентиляции, где тьма тьмущая, где жара – ядерная. И, не прибрав, не помыв, прямо туда – женщин, детей. Можешь ты себе представить? Крики, стоны. А в море волнение, свежий ветер. Надо тебе напомнить, что в это время года в тех широтах никогда не бывает хорошей погоды, ну вот ни на грамм. Но что было потом на Сахалине!
– Когда добрались?
– Когда прибыли. Это надо было видеть. Воображаешь, какие мы показались, вылезая из трюмов, хорошие! Нас от негров нельзя было отличить. Нас с неграми путали. Вот как было. А ты говоришь, поезд. Мы тронулись, что ли?
– Слава богу, поехали.
– А еще был случай…
– Володя, у тебя билеты?
– Послушай, я их не брал.
– А куда я их сунула, ты не знаешь?
– Галочка, я даже не могу предположить.
– Ах, нашла. В сумочку, во внутренний карман положила. Вот, пожалуйста.
– Был еще случай. К слову сказать, в поездах тоже мы натерпелись.
– У нас здесь всегда поезда отвратительные; не знаешь, какой хуже, скорый или простой.
– А вот я тогда ехал на место службы.
– Почтовый, – ну совершенное диво, только посмотреть.
– Послушай, я дорасскажу.
– Я слушаю внимательно.
– Я тогда ехал на место службы. Можешь себе представить: транссибирская магистраль, черт знает, какие сутки пути, а у моего сына испуг, он нечеловечески кричит во сне. Мы ничего не могли поделать.
– Надо его отливать.
– Но видишь ли, какое дело, два десятка вагонов, рельсы, искрами рассыпающийся – миллиардами искр, – все укрывающий снег и больше ничего. Тайга бескрайняя. Никто на помощь не придет, никто не подскажет. Что делать? – терпеть и успокаивать.
– А соседи? – не одни же вы ехали, – не проявили участия?
– Какое там. Они нас извели. Ну вот, ты можешь себе помыслить? Это ведь тяжелое несчастье, ребенок. Ну что мы в силах изменить?
– Он же страдает, мучается.
– Это не то слово. И мне уже мужчина, военный, – за стенкой ехал, в соседнем купе, – невысокого роста, крепкий, – стал угрожать. Я говорит, – ты посмотри, какой, – я ударю его, еще раз закричит. Буду бить кулаком. Ты представляешь?
– Сволочь.
– Это не придумаешь нарочно.
– Таких в тюрьму.
– Я его, конечно, могу в какой-то степени понять, но мужчина – это ведь не просто так, должно быть какое-то сострадание. Отчего в несчастии, в стесненных условиях, а мы мучались в равной степени, не сочувствие, не поддержка, не подбадривание – в человеке рождается злоба?
– Ты знаешь, это такой закон психики.
– Почему, – я не могу уяснить, – не возвысить собрата и самому не возвыситься? Почему унижать и тем чувствовать свою силу?
– Это необходимость организма. Мне кажется, все отрицательное: муки и всякое накопившееся, должно излиться, притом на ближайшего, потому что на далекого и злость будет какой-то дальней, не настоящей. А если упрятать внутрь, пожалеть соседей, а самому от мук не избавиться, то не известно еще, что с психикой может статься.
– Ты же также страдаешь, как и я, ты себя успокаиваешь, так и меня успокой.
– Организм не обманешь. Это в него заложено, такое самосохранение.
– Помоги брату, поддержи.
– Изливать и избавляться, не копить жестокость против себя.
– Ну, не знаю.
– Такой закон. Кушать будешь?
– Ты знаешь, мне думается, еще рановато, мы не выехали еще из города. Вот где мы сейчас проезжаем? Ты узнаешь?
– Мост уже переехали.
– Правда?
– А что, нет?
Я не заметил.
– Переезжали. Вот-вот из города выедем.
– Так значит, открыли туалет.
– А ты уже хочешь?
– Ну, во-первых, тебе следует переодеться. Нужно руки помыть и умыться. Меня всего потом обкидало, как дождем.
– А я сейчас узнаю про туалет.
– Галочка, постой, послушай, я тебе хочу сказать. Приблизься. Я пойду за тобой следом, ты возьми полотенце, мыло. Ах, уже взяла. А бумагу? Бумагу. Я говорю, бумагу туалетную. Ничего, ничего. Иди.
* * *
– Молодой человек, послушайте, уже выдавали белье? Но его разносят, по крайней мере? Не разносят? Скажите тогда, что с двадцать девятого и с тридцатого будут брать. Это мы: я и моя жена. Вы нас запомните, мы едем внизу. А деньги сейчас дам, сейчас, одну минуточку, повремените, одну минуточку. Не уходите, молодой человек, я уже достаю, не уходите. Какой вы скорый. Нужно подождать, если пожилой человек просит, нужно проявлять уважение. Вот, пожалуйста. Пересчитайте, будьте любезны. Вы не думайте, старость и к вам придет, вы повнимательнее к старикам относитесь. Что за юноша? Какая-то суетливость, несобранность, раздражительность какая-то, безответственность. Почему белье не разносят? Возмутительное безобразие.
* * *
– Ах, вот уже и ты.
– Иди скорее, много людей в очереди. Я за тебя попросила женщину, она пропустит.
– Послушай, молодой человек взял деньги, я еле заставил его принести нам белье.
– Я бы сходила, напрасно ты утруждался.
– Ничего, он молодой, а мне уже, да и тебе, не просто.
– Напрасно. Я бы именно и насчет чая выспросила.
– Да уж про чай я и не заикался. Он бестолковый, ничего не соображает. Он бы только перепутал.
– Ну, ты не волнуйся, главное. Иди. Вон женщина зовет.
– Да, я пошел. Будь добра, передай салфетки.
– Зачем? Я тебе там оставила.
– Ах, оставила? Ты очень хорошо обо мне заботишься, мне очень приятно.
– Ну, не достаточно, нет, мало все-таки.
– Нет, нет, очень даже.
– Ну, ладно. Иди.
– Иду, иду. Знаешь, что тебе скажу? Ты много обо мне заботишься.
– Так и нужно. Иди, а то не пропустят.
– Ну, я пошел.
– Иди.
* * *
– Вы разрешите, мне лишь на минуту приподнять. Попридержите здесь, пожалуйста. Все, можно садиться. Садитесь. А вы знаете, я и не знаю. Хотя езжу этим поездом давно. Я каждый раз еду именно этим поездом, но не припомню, чтобы он, как вы говорите, шел через Кременчуг. Это был всю жизнь полтавский поезд. Нет, и номер у него сохранился: двести тринадцать. Ну, разве что отцепляют. А так, я всегда помню, что он прибывает в семь часов утра и идет только через Ромодан. И на обратном тоже. Нет, нет, это вы, наверное, что-то путаете. Он и обратно через Кременчуг не проходит. Он и отправляется с Киевского вокзала, а в Кременчуг наоборот, необходимо с Южного. Это вы не так поняли. Нет, нет. Перепутали. Ну, я езжу каждый раз, я, очевидно, знаю. Нет, нет. Ну, не знаю. Хотя вот что: его могли уже в последнее время переназначить, из-за ремонта, из-за переделок. Сейчас многие поезда, да все почти что, поменяли направление. Но каким бы образом ни было, через Кременчуг он вряд ли пойдет. Мы в Полтаву прибываем в семь утра, когда же ему быть в Кременчуге? Тогда спрашивайте у проводника. Я не знаю, что вам еще рассказать. Ты уже вернулся. Что, не пустили?
– Успокойся, все замечательно.
– Да?
– Вы позволите мне пройти? Все как нельзя хорошо.
– Ну и слава богу. Ты, может, хочешь почитать газету?
– Боже упаси. Я, видишь ли, совершенно отвык читать в транспорте. Ну, абсолютно. Строчки перед глазами прыгают, я не имею никакой возможности сосредоточить взгляд. Понимаешь, какое дело. Мне и книги все до одной уже причитались. Я совсем не хочу читать.
– Пускай. Не читай.
– Я не буду ничего читать.
– Не читай, не нужно, если не приносит удовольствие.
– Я, видишь ли, в этих очках и буквы различить не могу.
– Я вообще считаю, что необходимо делать только то, что приносит удовольствие и удовлетворение. Не нужно себя насиловать, заставлять не нужно.
