Моряки, однако, усаживаться не спешили. Один из них, видимо, старший, с татуировкой «Север» на тыльной стороне правой руки, вдруг спросил: может, не мешает для лучшего взаимопонимания пропустить, и изобразил рукой поллитровку.
— Думаю, не помешает,— согласился Руслан, не совсем понимая, куда клонится такое начало.
И тотчас из-за кустов появились еще двое и подали пакет, с которым они только что вышли из магазина. Стаканы нашлись здесь же, под скамейкой. Бутылку разлили всю сразу, без остатка, на троих, каждому вышло почти по полному стакану, да иная мера по тем временам в Мартуке была оскорбительной. Выпили молча…
— Ну, так слушаю вас,— сразу хмелея, но не притрагиваясь к закуске, сказал Маринюк.
И оба моряка, перебивая друг друга, заговорили. Они говорили, что прибыли сюда не на один день, что им здесь по душе. Не нравится лишь одно, что их кругом задирают: на танцах, в кино, на любом краю села, куда они ни пойдут провожать девчат. Так и до беды недалеко… И они хотели бы, чтобы это прекратилось.
Руслан слушал внимательно, не перебивая, и вдруг у него неожиданно вырвалось:
— А почему вы решили обратиться ко мне?
— Во дает,— расхохотались морячки.— Не такие мы уж темные, видим, как Славка и Рашид, эти атаманы, вьются вокруг вас. Да и поспрашивали кое-кого: все в ваших руках, Руслан, не хитрите.
От такого поворота событий Маринюк протрезвел и заерзал на скамейке, а моряки поняли это как сигнал ко второй бутылке. На вторую Маринюк велел кликнуть и остальных моряков.
Так до самых танцев и просидели они в парке, распив еще не одну бутылку. Весь вечер Руслан убеждал ребят, что не имеет влияния на ребят ни в поселке, ни у себя на Татарке. И ему в ответ не возражали, только вежливо усмехались. В конце концов захмелевший Руслан клятвенно обещал сделать все возможное, чтобы ребят оставили в покое.
На танцы он заявился в окружении приезжих, и весь вечер, забыв про коварную Наташу, мирил моряков с теми, с кем считал нужным, а ориентировался он безошибочно. И, как ни странно, все уладилось, быстро и легко, к большой радости моряков, а еще больше — симпатизировавших им девчат. И еще долго, пока они не вышли из азартного возраста танцплощадки, в глазах бывших морячков Маринюк ловил неподдельное восхищение его умением влиять на окружающих.
А ведь никакого влияния не было, просто стечение обстоятельств, случай!
Правда, эта история для самого Маринюка не прошла бесследно. Еще года два дома, в Мартуке, или в общежитии, иногда вдруг находило на него ощущение всевластия над окружающими, и он начинал вести себя вызывающе, высокомерно: задирал беспричинно тех, кого следовало бы обходить за версту. Но опять судьба была милостива к Маринюку, ни разу не пришлось ему расплатиться за свое поведение, а то раз и навсегда избавился бы от неожиданно находившего комплекса всевластия. Дома то ли помнили его дружбу со Славиком и Рашидом, то ли снисходительно относились как к горожанину, или просто не принимали его всерьез. Всякий раз, когда любому просто надавали бы по шее, распалившегося Маринюка уговаривали и уводили от греха подальше.
Тогда же, в студенческие годы, неожиданно для себя он сделал открытие, которым позже не раз втайне гордился. Открытие для нашего времени не бог весть какое, но нужно учесть, что он сделал это сам, и то, что оно за давностью лет не только не теряло смысла, а наоборот, что-то значило, по крайней мере, лично для него, Маринюка. Связана была эта история с его первой школьной любовью.
Однажды летом вернулся он из пионерлагеря. Учился он тогда не то в пятом, не то в шестом классе, и в первое же воскресенье отправился с приятелями в кино,— фильмы для детей тогда показывали только по субботам и воскресеньям. Пока дружки, все те же Славик с Рашидом, дружно штурмовали кассу, Руслан увидел растерянную девочку. Большеглазая, с голубым, под цвет глаз, бантом на длинной тугой косе, она с ужасом наблюдала за тем, что вытворяли мальчишки у кассы. Зал был мал, желающих много, и она, видимо, потеряла всякую надежду попасть в кино. Руслан почувствовал её настроение и вдруг неожиданно для себя подошел к ней и спросил:
— Вам сколько билетов?
— Один,— выпалила девочка, словно только и ждала этого рыцарского поступка, и протянула к нему горячую ладошку, где влажно блестела серебряная монета.
С этого дня можно вести отсчет влюбленности Маринюка.
Жили они в разных концах села, учились в разных школах. Поэтому видел Руслан ее редко, чаще всего по воскресеньям, когда она приходила в кино на дневной сеанс.
Его расторопные приятели, с которыми Руслан поделился сердечной тайной, быстро разузнали о ней все. Валя оказалась единственной дочкой шофера дяди Васи Комарова, которого они знали. Веселый был мужик Комаров; добрый, никогда по дороге к речке не проезжал мимо «голосующей» детворы.
Дочь он, видимо, любил, потому что баловал без меры. Ходила Валя в редких для провинциального Мартука нарядных платьях, и даже велосипед — специальный дамский, неслыханная роскошь тогда на селе — появился у нее раньше, чем у других. И в то лето, хотя рядом были речка и лес с ежевикой и грибами, ездила она к бабушке — не то в Саратов, не то в Куйбышев. Дошли до Руслана слухи, что мечтает она стать балериной. Мечтать о балете в Мартуке, где электрический свет был только при станционных домах, где смело можно было биться об заклад, что ни один житель никогда в глаза не видел никакого балета, могла только девочка особого душевного склада. Вот в такую девочку, необычную, мечтавшую о сцене и славе, влюбился Маринюк.
В седьмом классе Валентина так повзрослела, похорошела, что на нее стали засматриваться старшеклассники, но это мало тревожило Руслана, его отпетые дружки взяли соперников на себя. С наиболее строптивыми иногда случались стычки, а в общем обходилось мирно, связываться со шпаной с Татарки желающих не находилось. Нельзя сказать, что Валя не замечала Руслана, но ей, видимо, хотелось нравиться не только ему одному.
После седьмого класса Руслан поступил в городе в техникум, а Валя перешла из семилетки в школу, где учился Маринюк. В те времена для старшеклассников часто устраивались в школе вечера с непременными танцами под аккордеон или радиолу. Приходил к своим бывшим одноклассникам на такие вечера и Руслан. На танцах, под аккомпанемент трофейного, сиявшего перламутром аккордеона «Вальтмейстер», на котором самозабвенно играл Толик Пономаренко, почти весь вечер Руслан танцевал с ней. Целую неделю в Актюбинске он жил ожиданием этого вечера и прямо с поезда, торопливо переодевшись, бежал в школу, и суббота не казалась субботой, если вечера в школе не было. То, что он стал студентом и учился в городе, где есть настоящий театр, правда, без балетной труппы, на время возвысило его в глазах Вали. Она без устали жадно расспрашивала его о городе, словно этот ушедший окраинами в голую степь, одноэтажный, засыпаемый в начале лета тополиным пухом дремотный городишко, где повсюду слышна бойкая татарская речь, был чуть ли не центром вселенской культуры. А много ли мог тогда рассказать он, каждую субботу торопившийся в Мартук, знавший дорогу лишь из общежития в техникум и обратно, к тому же живший на пятнадцатирублевую стипендию целый месяц.
Однажды весной, накануне Восьмого марта, когда в их краях еще вовсю хозяйничала зима, провожал он Валю с вечера домой. За год жизни в городе он несколько осмелел, да и танцевала Валя в этот вечер с ним как-то трогательно — нежно, внимательно, положив в танго обе руки ему на плечи,— на что отваживались только выпускницы, да и то не все, а кто посмелее,— и потому собирался он сегодня непременно ее поцеловать. К событию этому он готовился третью субботу подряд, особенно тщательно, дважды за вечер, чистил зубы, чем удивил и насторожил мать, даже надушился каким-то одеколоном, от которого за версту разило спиртом, но каждый раз что-то мешало ему совершить столь решительный поступок. В этот вечер все складывалось как нельзя лучше, и первый в жизни подарок — крошечный флакон духов, купленный им в городе, кажется, обрадовал избалованную Валентину, и настроение у нее было праздничное.
В общежитии по вечерам Руслан с друзьями иногда ходил в гости к своим сокурсницам, ровесницам Валентины, и видел, что почти каждая из них вела альбом, где чуть ли не на первой странице, рядом с алой розой или сердечком, пронзенным стрелой, было изящно выведено изречение: «Умри, но не дай поцелуя без любви!»
Эта многократно встречавшаяся фраза и настораживала Руслана…
…В тот день потеплело. Улеглась бушевавшая весь день метель, и близкое зимнее небо, усыпанное звездами, освещало занесенную сугробами улицу. Оба в предчувствии чего-то необычного волновались и несли всякий восторженный вздор. А дорога, поначалу такая неблизкая, все сокращалась и сокращалась, и уже вдали завиднелся огонек в окне ее дома. Руслан, помогая ей одолевать сугробы, переходил то слева направо, то справа налево, все примериваясь, как бы неожиданнее и половчее поцеловать ее. Но все казалось не так, не то, и он даже взмок от волнения. Она, конечно же, догадавшись о его намерении, волновалась не меньше и считала, что, будь она мальчишкой, уже десять раз сумела бы исполнить свое желание. Одолевая очередной невысокий сугроб, она, как бы падая, повернулась к нему лицом и ухватилась за него, словно обняла, и Руслану ничего не оставалось, как ткнуться губами в близкое, жаркое, чуть запрокинутое лицо. На мгновение он ощутил мокрую прядь ее волос и краем губ уткнулся в высвободившийся пуховый платок, вот и весь скоротечный, в секунду, поцелуй. Едва у него мелькнула мысль, что нужно бы повторить этот полусостоявшийся поцелуй, как вдруг она залепила ему такую затрещину, что у него посыпались искры из глаз, и, вырвавшись из его рук, побежала. Побежала, широко, как крылья, раскинув руки. В ту же секунду Маринюка словно пронзило: все происшедшее и происходящее он уже где-то видел, и неоднократно, и знал, что будет дальше. Да, все это он видел в кино. Сейчас «героиня» будет осторожно, незаметно оглядываться, а он, «герой», значит, согласно киноверсии, должен побежать вслед. И действительно, отбежав на несколько шагов, не сбавляя темпа, она потихоньку оглянулась. Сделать это ловко, изящно, как в кино, она не могла — мешали тяжелое зимнее пальто и теплый пуховый платок. Она все бежала и все чаще оглядывалась, а он стоял, как вкопанный, не включаясь в киноигру, и вдруг разразился смехом, перешедшим в истерику. У дома руки-крылья Валентины обвисли, она постояла минутку, так ничего и не поняв, и исчезла в залитом лунным светом дворе.
