Миша встал и посмотрел на торт у себя в левой руке. Затем на связку ключей в правой. Ключей было три: подъезд, квартира, комната. Плюс кругляшка с надписью «Рига» и какой-то рижской церковью. Миша никогда не клал эту связку в бумажник, к остальным ключам. На работе носил её в кармане брюк (в гуще мятых десятирублёвок — чтобы не звенела). После работы прятал под сиденье в машине. Можно было держать её там и в течение рабочего дня, но хотелось чувствовать её в кармане, под рукой. Как только выпадала свободная минута, он совал руку в карман, чтобы сжать ключи в кулаке и обо всём подумать. Пока он думал, к горлу подступала гордость, нежность, страх, азарт, смятение и зудящий дискомфорт, какой бывает, если в ежедневнике записано важное дело без определённого срока.
Так продолжалось пятьдесят четыре дня, минус выходные.
За это время ключи пригодились шесть раз, не считая этого, последнего. Миша записался на вечерние курсы английского в первой попавшейся частной школе у площади Восстания. Он даже ходил на занятия. Прогуливал каждое третье. Пропущенные темы навёрстывал в поликлинике, во время перерывов.
(В голове сложилось: I have visited this place two months. I have been visiting this place for six times. Или наоборот? И куда for? И зачем?)
Лишь однажды он применил ключи на выходных. В субботу. Дома сказал, что едет к Игорюхе — развеяться. Машину оставил. Когда он вышел из метро на «Чернышевской», валил мокрый снег. Пришлось надеть дурацкую шапку, которую он носил и ненавидел уже лет пять, но никак не мог купить другую, потому что ненавидел шапки в принципе. Ботинки промокли моментально. У перехода на Кирочной тормозившая маршрутка окатила его серой жижей. Зато потом, на Радищева, снег мельтешил за окном, и они сидели за обеденной половинкой стола, заставленной печными изделиями, и зачерпывали из кастрюли терпкий глинтвейн. Вечер был декабрьский, бесконечный. В половине первого ночи Миша вызвал такси. Она проводила его до машины и чмокнула в нос на прощанье. Из-за снега такси везло его долго, дорого и чудесно. Он сел сзади. Там можно было прижиматься к стеклу краешком лба и ошалело всхлипывать, не вытирая глаза.
В пятьдесят пятый день был понедельник. По предварительной после обеда оставался один пациент. Миша сбагрил его Ларисе и ушёл на три часа раньше, ссылаясь на муторное самочувствие. Он позвонил в четырнадцать ноль четыре, как только сел в машину. Вера была дома. Сказала, чтобы он немедленно приезжал.
Немедленно. Миша нашёл глазами старые электронные часы на полочке между окнами. Четырнадцать сорок одна. Тридцать семь минут назад у неё был радостный голос. Да, она прямо так и сказала: «Немедленно приезжай!» А потом закапала кровью пол.
Он засунул ключи обратно в карман. Вытащил из другого кармана телефон и набрал её номер. Через пять секунд он вздрогнул от неожиданности — «Пещера горного короля» запищала в трёх метрах от него, на журнальном столике, среди мелочи и парфюмерии.
Она не взяла с собой телефон. Она закапала пол кровью, закрыла дверь на ключ и ушла, не взяв с собой телефон.
— Фууу, — Миша оборвал звонок и облегчённо замотал головой. Конечно же. Тормоз. Конечно же. Она мыться пошла. Кровь? Из носа кровь, откуда ещё. Зима, авитаминоз. И простужена была в прошлый вторник. Разводила что-то в стаканчике. Фруктов надо было принести. Мандаринов. Мультивитамин купить хороший. А не за сладостями бегать.
Он подошёл к половинке стола и виновато поставил торт рядом с чайником. Бросил в рот несколько сушёных яблочных долек из стеклянной вазочки. Рот наполнился сладкой слюной. Яблоки сушила её мама в Тверской области. Ещё она варила варенье из крыжовника, вкусное. В прошлый вторник пили с ним чай. И до, и после.
Он снял куртку и понёс к вешалке.
Дойти до вешалки помешали перчатки. Они никуда не делись со своего места. В трёх шагах от двери. В шаге от кровяной дорожки.
Зажав куртку под мышкой, Миша нагнулся, подобрал перчатки и невольно понюхал их. Ещё более невольно уткнулся в них носом. Пахли они точно так же, как те, другие, которые через восемь лет и две недели будут лежать на столике в Швеции.
Но об этом знаем пока только мы с вами.
Миша не знал. Он беспомощно дрейфовал вдоль вектора времени, от Большого взрыва к тепловой смерти вселенной. Точь в точь как вы перед вашим компьютером. Безнадёжно реальный — опять же, как вы на вашем стуле, — он стоял задом к будущему, не в силах обернуться. Вся жизнь, вся история мироздания представлялась ему плохо освещённым конусом, который начинался в комнате на улице Радищева и, стремительно расширяясь, уходил в доисторическое прошлое — туда, где сливались во мраке мамонты, девочки из пионерлагеря, сокровища Монтесумы, похороны Брежнева, Гондвана и мороженое в металлических вазочках.
Между далёким прошлым и комнатой на Радищева клубились последние пятнадцать-семнадцать лет: трёхмерные, несоразмерно долгие и пролетевшие, как одно мгновение. В этой части конуса (почти прозрачной) хозяйничали исполинские фигуры. Несколько штук. Каждая из них время от времени заслоняла остальные, а одна могла загородить вообще всё. Она могла закупорить весь конус к чёртовой бабушке. Обрезать прошлое. Схлопнуть вселенную до размера комнаты в коммунальной квартире.
Миша швырнул куртку в кресло, стоявшее у журнального столика, и вместе с перчатками выскочил в коридор.
Там по-прежнему было пусто. Ещё заходя в квартиру, он ненадолго застыл на пороге и с облегчением убедился, что в коридоре никого нет. Горела только одна тусклая голая лампочка над туалетом — та, которая горела всегда. Двери всех комнат были закрыты. Из второй направо доносился громкий разговор на неестественных тонах: сотрудник Государственного Эрмитажа Инна Леонидовна смотрела телевизор. Миша бережно закрыл входную дверь, лязгнул огромным замком и совершил перебежку до Вериной комнаты. Постучал. У неё не было внешнего звонка. Он как-то предлагал купить и провести. Она отказалась. Вежливо, с улыбкой, но наотрез.
Не дождался ответа. Нервно пустил в ход ключ. Вошёл и увидел см. выше.
А теперь он побежал к ванной. Дрянные актёры за дверью Инны Леонидовны склоняли какую-то Марину, распаляясь.
Дверь ванной комнаты была приоткрыта. Никого. Сырая тьма внутри пахла дешёвым шампунем. Миша нашарил выключатель и, когда вспыхнул мутный шар под потолком, осмотрел раковину и ванну. Пара тёмных женских волос. Ржавый ручеёк на желтеющей эмали. Никаких следов крови. Сухие мыльные пятна. Последние часа три здесь никто не мылся.
— Да что ж это за хрень, — прошептал он.
Оставалась кухня и туалеты. На кухне он понял, что даже не знает, который из столов и шкафчиков принадлежит ей. Он заходил сюда только один раз — набрать воды в фильтр. В любом случае, кухня была пуста. На одном из четырёх холодильников едва слышно бубнило проводное радио. В окне, между рамами, темнели пакеты с продуктами. За ними угадывался чёрный ствол дерева на фоне глухой стены.
В первом туалете никого не было. Во втором тоже. Несколько секунд он колебался под дверью Инны Леонидовны. Дверь была обтянута чёрной клеёнкой. Из дырок в клеёнке тут и там торчал рыжий поролон. Вера говорила, что они с Инной Леонидовной обмениваются парой вежливых фраз, если сталкиваются на кухне. Говорила, что за три с лишним года ни разу не была у неё в комнате. Только раз видела её кота. Начинала сомневаться: а не почудился ли он ей? Пока Миша колебался, дрянные актёры заткнулись. Грянула конвейерная песня про судьбу и бурные стремнины. Песня спугнула его. Он отшатнулся от двери Инны Леонидовны, пересёк коридор и скрылся в Вериной комнате.
Запер дверь изнутри.
Пока он метался по квартире, полоска февральского солнца сползла с подоконников на столы и обои. Часы на полочке между окнами показывали 14:48. Он сел на краешек кресла, в которое бросил куртку, и почувствовал в левой руке что-то горячее и влажное. Вспотела ладонь, сжимавшая перчатки. Он испугался, что перчатки провоняют его потом. Положил их на ручку кресла, в нескольких сантиметрах друг от друга. Затем изогнулся и вдохнул, чтобы проверить запах. К счастью, запах был всё тот же, что и в Швеции восемь лет спустя.
Там, в центре моего города, постарев на восемь лет, набрав одиннадцать кг лишнего веса, доев бутерброд и допив кофе, Миша косился на расхристанных гимназисток, стоявших в другом конце зала. Ему нестерпимо хотелось стоять вместе с ними. Ему хотелось стоять с кем угодно — лишь бы перед белой дверью туалета, а лучше сразу за ней.
Но время отсутствия за столом требовалось свести к минимуму. Он ждал, когда очередь хотя бы на полминуты рассосётся, он хотел сразу быть следующим, но стоило кому-то зайти в белую дверь, как с первого этажа выныривало пополнение. Миша ненавидел всех, кто хотел в туалет: гимназисток, парней в отвислых джинсах, бесстрашных детей, пожилого инвалида в коляске, его провожатого, подтянутых женщин с тайским загаром. Ненавидел почти так же сильно, как самого себя.
