У правого борта, под красным прожектором, косяк еще продолжал соревнования по прыжкам в высоту.
Возможно, рыба еще на что-то надеялась.
— Вырубить свет, — сказал Холчевский, — стармеха ко мне.
Слева, сразу приблизившись, ярче засияли синебелые бусы флотилии. Справа, за бортом, раздалось шипение, словно открывали гигантскую бутылку нарзана. И все смолкло. Сайра, рыбка золотая, разбежалась. «Кина́ не будет». Холчевский повернулся к старпому:
— Ну, начинай: «Я же говорил! Ветер! Надо развернуться! Так и знал, что ловушку занесет под винт!»
Но старпом вдруг засуетился, забегал по мостику.
— Турунова, Турунова к капитану!
Потом он нырнул вниз, в темноту, и возник только через минуту, тяжело и, как показалось Холчевскому, демонстративно отфыркиваясь.
— Ну и жизнь пошла — стармеха на палубе потеряли.
Турунов возник неожиданно, как нечистая сила. Все трое достали папиросы и по очереди закурили от зажигалки Турунова. Стармех молчал, а Холчевский мысленно задавал ему вопросы и сам же на них отвечал.
Сеть? Замотало намертво. Разрубить винтами? Фигу два! Что делать? Утром кто-нибудь отбуксует на Шикотан, водолазы разрежут. Капитан? Старый тюлень, такой косяк упустил.
— Пускай люди идут спать, — сказал Холчевский.
— Там корреспондент, хочет записать, — сказал Турунов.
— Что?
— Он говорит, не сегодня, так завтра поймаете, а ему, дескать, работать. Ждут миллионы радиослушателей.
Внизу на палубе зажгли свет. Корреспондент разложил свою аппаратуру.
— Тихо, — раздался голос корреспондента.
Он не суеверный. Но всегда, когда посадишь посторонних, что-нибудь случится. А тут еще корреспондент радио и другой пассажир шляется. Ему что, скорей бы на Шикотан. Ему главное — не опоздать. Плевал он на нас.
Корреспондент достал микрофон и начал:
— Неспокоен нынче Тихий океан. Крупные волны подбрасывают наш сейнер, но коллектив моряков, возглавляемый опытным капитаном Холчевским, мужественно борется со стихией. Вот и сейчас они подняли около центнера сайры. Ко мне подходит усталый передовой матрос Бердников. Он вытирает пот со лба. Как дела, Бердников?
Бердников стоял невдалеке вместе с ребятами и хихикал. Но когда услышал свою фамилию, быстро погасил папиросу, откашлялся и весьма охотно пошел к микрофону.
Холчевский тихо выругался, зашел в рубку и захлопнул дверь.
Побыть одному. Стыдно в глаза ребятишкам смотреть. И так позже всех вышли на путину. Какой там, к черту, план. А ведь это все им по карману. Ну план-то, допустим, будет. Не первый сезон на сайре. Но настроение у команды…
Дверь хлопнула, и в рубку вошел пассажир. Он сделал вид, что не заметил Холчевского, и встал около штурвала.
Они долго молчали, и Холчевский еле сдерживал себя, чтобы скрыть нарастающее раздражение.
— Вас не укачивает? — сказал Холчевский. — Крупные волны неспокойного Тихого океана?
— Я плавал в Бристоле, — сказал пассажир.
— Кем?
— Третьим механиком.
— А сейчас?
— Приехал в Южный, а меня сразу же послали на Шикотан. На заводе нужны механики. Вот катаюсь.
— На Шикотане лучше. Природа. А здесь и такое бывает.
— План будет.
— Спасибо. Успокоили. А ребятишки нервничают. Понимаете?
— Кэп, случаются вещи и похуже. Изредка, правда, но случаются.
— Но мне до конца месяца три с половиной тонны хоть умри, а дай.
— Мне бы ваши заботы.
«Псих, — подумал Холчевский. — Наш простой советский псих. Хотя ему-то что? Над ним не каплет».
— Спасибо за поддержку. Так сказать, моральную, — ответил Холчевский. — Идите спать. Ложитесь на мою койку.
— А вы?
— А за меня не волнуйтесь.
— Кэп, если к первому у вас не будет плана, зайдете на завод, спросите Солдатова. С меня пол-литра.
— Вы веселый парень. Правда, там сухой закон. Но принято.
— Спокойной ночи, — сказал пассажир.
«Спокойно, — подумал Холчевский, — дыши глубже. Иначе еще несколько таких ночей — и инфаркт обеспечен».
ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ ТРУДОУСТРАИВАЕТСЯ
И снова поначалу, как было на самом деле. Я иду по улицам Южно-Курильска. Одноэтажные деревянные дома. Вместо заборов — натянутые на колья рыбацкие сети. Восемь утра. У магазина несколько пьяных. Среди них одна женщина. Шепчутся. Договариваются, как купить водки. Раньше десяти не продают. Женщина говорит: «Ничего, я все устрою».
Захожу в магазин. Продавщица наблюдает сквозь стекло витрины за алкоголиками. У нее хитрый и неприступный вид. Я спрашиваю сигареты. Их, естественно, нет.
«И не будет, — говорит продавщица, — вам не надо было говорить намеками с этой девицей. Специально играли для Оли? Теперь вам Олю не встретить. Оля ушла в море. Ей до конца месяца три с половиной тонны нужно».
И вдруг я оказываюсь на сейнере. Мы с капитаном забрасываем удочки. А в воде плавает Оля. В купальнике.
«Не поймаете, не поймаете! — кричит она. — Настроение у вашей команды плохое. А я плыву к берегу. Там свет».
Я хочу броситься за ней в воду, но капитан меня останавливает: «Зачем? Уже приехали».
— Приехали!
Капитан роется в столе. Достает какие-то бумаги. Я вскакиваю, протираю глаза. Мы обмениваемся незначительными фразами. Между прочим, капитан менее всего похож на матерого морского волка. Маленького роста. Кудрявые черные волосы. Лоб с залысинами, лоб мыслителя. Животрепещущие проблемы. Три с половиной тонны! Ясная и конкретная цель. Издеваешься? Подожди, и ты через два дня потянешь лямку и у тебя все мировые проблемы сведутся к запчастям и бесперебойной работе конвейера. И все остальное тебе будет до лампочки. Сознайся, а ты любишь такое время? Лишние мысли об общечеловеческой суете мира, и нет в жизни счастья, и роль личности Солдатова в истории — несколько утомляют.
Я благодарю капитана. Уступить незнакомому пассажиру свою койку не каждый способен. Он меня, конечно, мысленно посылает ко всем чертям.
Откровенно говоря, я его очень понимаю. И настроение у него, прямо скажем… И если по-настоящему, я бы мог помочь: ну там броситься в воду, разрезать сеть на винте, я бы не задумывался — как это комично и ни выглядело бы. Но смотреть сочувственно, дескать, со всеми бывает — тьфу!
Но вот я уже в шлюпке — обрывистые скалы демонстрируют в поперечном разрезе геологическую структуру бывшего японского острова; сейнера прилипли к длинному причалу, как пойманная рыба, нанизанная на бечевку рыболова; полузатонувшие, похожие на крашеные деревянные сараи, японские шхуны, плененные пограничниками за нарушение территориальных вод, — но вот я уже на берегу: обломки старых ящиков и изделий из металлолома; собеседование с вахтером у врат завода; специфический запах рассола в цехе; любопытствующие взгляды девушек в белых халатах, которые пока все на одно лицо; озабоченные начальники, которых не знаешь, но различаешь по номенклатуре (технолог, замтехнолога, мастер, главный инженер, завскладом, старший механик холодильного цеха), поиски директора, унылая физиономия секретарши (можно подумать, что у нее были счеты с моими родителями); помы и замы, каждый из которых говорит с соседним кабинетом по телефону; открытие мною регулярных рейсов «завод — управление» (в пору хоть продавать билеты); мучительно всматриваешься в каждого встречного: «Каплер?»; по следам вездесущего Каплера, который всюду за минуту, как приходишь, был здесь, — не директор, а рекордсмен по марафонскому бегу; а есть ли Каплер на самом деле, может, его просто выдумали — наконец, вдалеке очертания директора — двадцать последних шагов; придумывается фраза, правильно синтаксически построенная, о том, что какого черта не могли договориться с Южно-Сахалинском, что мне сразу ехать на Шикотан, а не шляться по Южно-Курильску; суета каких-то деятелей вокруг Каплера, все выслушивают последние ЦУ; я стою со своей приготовленной фразой как с зачерствевшим бутербродом; сейчас Каплер продолжит дистанцию, но смелым выпадом я перехватываю его взгляд, выдаю текст. Каплер сумрачно меня выслушивает, потом здоровается, спрашивает, когда я прибыл. Он берет меня под руку. Начинается разговор на производственные темы.
* * *
Я лежу и добросовестно изображаю из себя спящего. Сегодня меня устроили в гостинице. Мужское отделение — это две смежные комнаты, одиннадцать коек. В моей почти все спят. В соседней играют в шахматы. Благодарю бога, что не в домино.
…Итак, я где-то за границей. В какой-то важной командировке. В Москве меня ждет Оля. Она дочь или писателя или дипломата. Квартира из четырех комнат с ванной. Папа интеллигентного вида играет в теннис и не вмешивается в личную жизнь дочери. Мама Оли все понимает. Мама и Оля лучшие друзья.
Мама знает, что дочка в кого-то влюблена. По-настоящему. Тот, в кого Оля влюблена, сейчас за границей. Он прислал ей открытку с видом капиталистического города. Но Оля ведет себя правильно. То есть не сидит зареванная все вечера дома, уставившись в мою фотографию, а культурно проводит вечера. Ходит на лекции (она, естественно, студентка), смотрит телевизор, гуляет по улицам со своими сокурсниками. Сегодня Оля собирается в театр. Не просто в какой-нибудь захудалый, а в академический. Премьера, гвоздь сезона. Пока Оля в спальне примеряет туалеты, в гостиной уже сидит студент Петя в модном костюмчике из ателье индпошива, фарцованном галстуке и в английских мокасинах. Петя чинно и непринужденно беседует с папой о международных проблемах, мама вращается в четырех комнатах. Гарнитуры, серванты, хрустальные рюмки, паркетный пол натерт польским лаком, во всю стену книжные полки с зарубежными новинками, собраниями сочинений и классиками марксизма-ленинизма.
