Дожидаясь своей очереди на промкомбинатовскую полуторку, Дамир сгребает в кучи пожухлую ботву, перекладывает ее сухой травой, и вот уже от огорода Камаловых тянутся к реке прозрачные дымные шлейфы.
Наконец-то прямо по полю идет к ним костлявый, больной грудью Мирзагали. По глазам видно, что он уже навеселе.
— Марзия–апай,— обращается он еще издалека к матери,— ближе подъехать не могу, не выехать потом, арба такая же хилая, как и ее хозяин. Вот я и решил вам помочь.— И Мирзагали берется за самый большой и грязный мешок.
— Брось, дорогой, брось,— кидается к нему мать,— не дай господь, пойдет снова горлом кровь…
Весельчак Мирзагали хмурится, и с лица его сбегает улыбка.
В два шага Дамир оказывается у мешков.
— Мирзагали–абы, вы с мамой только помогите мне на спину закинуть, а там я донесу…
Мать с шофером пытаются поддерживать тяжеленный мешок сзади, но куда там! Дамир, прибавляя шагу, почти бегом спешит к откинутому борту трофейной машины. Откуда только сила взялась! Во сне он почему-то не ощущает тяжести огромного мешка, ему легко и весело от сознания того, что он может справиться с такой работой.
А то снилась ему весенняя пора, когда до сенокоса еще не один день, а в Мартуке на каждом углу только и слышно: «На сено… на сено…»
В ту пору в редком сарае не было коровы, а в казахских и татарских дворах держали еще коз и овец, а то и верблюдов. Да и белые овцы, как называли в мусульманских домах свиней, были почти в каждой русской, немецкой усадьбе.
Зимы в степные оренбургские края приходят рано, а уходят ох как поздно! Сена на этот долгий срок нужно много — и на подстилку, и на корм.
На заливных лугах у реки не косили — там пасли овец с фермы и личных коров. Зарабатывать сено отправлялись в дальние казахские аулы и русские села. Расчет был простой и честный: девять машин или волокуш колхозу, десятая тебе. К этой поре взрослые приурочивали свои отпуска, а у ребятни начинались каникулы. Те, у кого в городах жили взрослые дети, ожидали их к сенокосу. Не заготовить старикам на зиму сена считалось последним делом.
В какую-то неделю съезжалась в Мартук молодежь, все больше из близлежащих городов, а то вдруг объявлялся какой-нибудь позабытый Асхат из Ташкента или Николай с шахт Караганды…
У одних были постоянные артели, работавшие из года в год в одном колхозе, но чаще всего компания сколачивалась заново. Из конца в конец села мотались подростки, чтобы попасть в ту или другую артель, да дело это было не таким простым. Одна артель была заманчивее другой. Если в компании взрослых из Мартука было легче и больше было шансов, что на недельку раньше завезешь во двор сено, то в компании сверстников, где верховодили ребята на год–два постарше, было куда веселее. Конечно, взрослые у колхоза и того потребуют, и другого, но ведь и артель ребят никогда не возвращалась домой без сена. За каждым подростком стояла семья, опаленная войной,— об этом знали издерганные председатели, которые с отцами этих ребят уходили на фронт, вот только не все солдаты вернулись назад. Самые шумные и веселые артели, конечно, сколачивали городские. У них вся работа шла с шутками да весельем, и стычек, как у местных, кто больше наработал, никогда не бывает. Городские в воскресенье, хоть и с ног валились, а вечером в колхозный клуб норовили гуртом. В такой бригаде непременно был баян, а то и аккордеон.
А сын стариков Герасимовых — Сергей — из Оренбурга непременно с гитарой приезжал. Эх, заслушаешься Серегу! Попасть с городскими на сенокос — это память и радость на всю жизнь, а все же рискованно. Артели из местных всегда опережали городских, норовя загодя попасть в ближние и богатые колхозы, потому и сена зарабатывали побольше.
А без сена никак нельзя — пропадешь.
В первый сенокос Дамир гонял от одной компании к другой, не зная, к кому пристать, пока сосед Фатых, бесхитростный, не по годам основательный парнишка, щуря близорукие глаза, не сказал:
— Что, Дамирка, будешь Серегу с гитарой дожидаться? А то смотри, поедем с нами в Полтавку,— словно и не знал, что Дамира за малолетство и не бог весть какие силенки не очень-то зазывали в бригады.— В Полтавке Шубин безрукий — председатель. Он сам сказал матери: «Пусть приезжают орлы, без сена не останутся». А что без гитары, не горюй, у нас козырь главнее…— И уже потише добавил: — Обещал Селиван–абы, что на харчи определит нас в колхозный пионерлагерь. Ешь от пуза, да еще компот.
Эти недели сенокоса в разные годы прошли в снах перед Дамиром. Ездил он обычно в компании Фатыха в русское село Полтавка к Шубину. И на конной косилке ворон не считал, и копнил, и скирдовал не хуже других. Всплыла в памяти и давно забытая картина: полевая дорога… тишина… В степной ночи два тонких луча слабосильных фар машины. Машина загружена до предела, огромная копна придавлена толстым урлюком — длинным бревном — и перетянута со всех сторон арканами, оттого старый ЗИС и тащится так медленно.
До Мартука верст тридцать, вся короткая летняя ночь и уйдет на дорогу.
Наверху, на сене расселась вся компания, считай, звезды рядом. Никто не спит. Да и как уснешь, ведь до самого Мартука не знаешь, к кому во двор сегодня машина. Такое правило у Фатыха — жребий кидают только перед самым въездом в село. Первые памятные уроки демократии на практике.
Иногда среди ночи Камалов вдруг просыпался и, растревоженный, уже не мог уснуть до утра. Стараясь не беспокоить домашних, он осторожно выходил в тесноватую кухоньку и, не включая свет, кутаясь в просторный халат, подолгу курил. Эти ночные часы в чистенькой, с устоявшимися запахами печеного комнатке были как бы продолжением сновидений наяву или, вернее, воспоминаниями о былом. Но что-то мешало ему полностью насладиться картинами детства и юности, мысли и видения все чаще стали перебиваться событиями дня сегодняшнего.
В ванной, где по утрам, глядя в треснутое зеркало, он тщательно брился, у Камалова как-то вырвалось:
— Что же это происходит? Ностальгия? Мне ведь только тридцать пять…
Даже в рябом, порченом зеркале отражался молодой, с крепким волевым подбородком мужчина. Ни единого седого волоска, никаких залысин или намеков на плешь, ну а морщины — они волнуют только женщин. Спокойный взгляд глубоко посаженных глаз на крупном лице говорил о выдержанном, уравновешенном характере.
Но не было с осени покоя в душе Камалова.
В переполненном утреннем автобусе, по дороге на работу, которую в последнее время не без иронии он называл старым чиновничьим словом «служба», Камалов в мыслях невольно возвращался к Мартуку.
«Разве не я сам, по доброй воле, ушел от той жизни? От друзей, соседей, от многочисленной родни… из отчего дома… от свиста осеннего ветра в открытом поле, от утренних всплесков играющей на реке рыбы, от дымных костров на убранных огородах…» — думал он, стиснутый со всех сторон другими пассажирами.
В скрипевшем автобусе с астматическим мотором толкали в бока, наступали на ноги, ворчали, и Камалов невольно радовался, что нужно было что-то делать: продвигаться, уступать кому-то дорогу, передавать деньги за проезд…
Удивительно, что до той самой минуты, когда возникал этот тревожный вопрос, он не замечал автобусного хаоса.
Сойдя у медно–обогатительной фабрики, вблизи которой располагались городские строительные управления, Дамир пересекал большой двор домостроительного комбината и оказывался на территории своего дорожного управления.
Длинный одноэтажный барак, оставшийся с довоенных времен, не очень радовал глаз снаружи. Зато внутри… прямо с порога чувствовалась хозяйская рука и инженерная фантазия. Все было переделано: убраны лишние перегородки, совмещены или разделены комнаты, заново обшиты деревом потолки, пол покрывал ковровый линолеум. С высоких потолков и со стен, чередуясь, целый день мягко струился свет. Иначе в коридоре без окон стояла бы колодезная темнота.
У каждого отдела, даже у самого маленького, был полный света и воздуха отдельный просторный кабинет. В комнатах совсем по-домашнему стояли голландские печи, отапливавшиеся природным газом. В конце коридора была кухня с двумя четырехконфорочными плитами. Окна кабинетов, выходившие во двор, распахивались в сад и цветник, некогда заложенный жильцами. Сад был ухожен, и немудрено: все воскресники администрация строительного управления проводила в своем дворе, такая традиция сложилась до прихода Дамира.
Камалов приезжал на работу раньше других. Не торопясь, проходил из конца в конец коридора, по пути везде включая свет. В приемной главного инженера на секунду останавливался, оглядывал себя в трюмо, на его взгляд слишком уж по-домашнему занимавшее самый видный угол.
Он открывал ключом дверь сдвоенного кабинета планового отдела и, пересекая комнату, где сидела его заместитель, или, точнее, старший инженер отдела Кира Михайловна, попадал в свою, более просторную, с массивным столом и разноцветными телефонами: внутренним, городским и главковским. Придя сюда на работу, Камалов ничего менять не стал, разве только трюмо из кабинета отправил в импровизированную приемную, да еще попросил снять застекленную с занавесочками дверь, отделявшую его комнату. Может, служебные неприятности были причиной волнений Камалова? Нет, Дамир Мирсаидович с делом справлялся, был на хорошем счету: поговаривали даже, что трест имеет на него виды. Может, был загружен до предела и уставал не в меру? Или не устраивали условия работы?
