Но утро выдалось на удивление тихим. Ни морщинки на озерной глади, ни облачка в небе. Даже чайки без обычного крика спокойно облетали свои владения.
Двухкилометровый путь одолели благополучно, обогнули остров с молчаливыми соснами на обнаженных гранитных нагромождениях, пристали к пологому берегу.
Аллочка распорядилась: меня оставила в лодке, девчат и Леничку увела в лес. Я собрал спиннинг. Не успел сделать, несколько забросов, увидел Аллочку: с берега она наблюдала за моими рыбацкими стараниями.
— Я жду! — позвала она.
Мы плыли по курье, так на Урале называют узкие озерные заливы. Я неторопливо греб, Аллочка сидела на корме в неловкой напряженной позе, пальцы ее нервно поигрывали сорванной тростинкой.
Почему-то здесь, в уединении, пробудился у нее интерес к моей жизни. Она отрывисто выспрашивала где, как я живу, и что это такое — писательская работа? Я предпочел бы не разговаривать, просто любоваться великолепным днем, гладью вод, соснами на каменистых берегах, но, как и маму, терпеливо посвящал в подробности своего бытия.
— Все-таки, почему ты до сих пор один? — все так же отрывисто спрашивала она. — У тебя есть невеста?
— Была.
— Ну, и что? — в видимом напряжении Аллочка ждала. Я не знал, как объяснить, почему невеста не стала женой, ответил неопределенно:
— Хотела видеть во мне спортсмена.
— Она что, глупая была?
— Может быть, — засмеялся я.
Аллочка задумчиво покусывала кончик тростинки: в девчонке явно зрел дерзостный порыв. И точно. Я услышал требовательное:
— Можем мы где-нибудь остановиться? Хочу рядом посидеть!
Предупредить ее порыв я не успел: она вскочила. Лодка накренилась, черпанула низким бортом воды. Аллочка упала на сиденье.
Стараясь казаться спокойным, я молча вычерпывал воду. Аллочка с досадой сошвырнула с ног мокрые туфли, упрекнула:
— Все ты виноват!
Мы вернулись к острову. Я думал, прогулка наша на этом закончилась. Но Аллочка вдруг распрямилась, взглянула дерзко, с каким-то даже вызовом, сказала:
— Хочу искупаться! — Её руки уже ухватили край платья в желании раздеться, я остановил ее.
— Здесь нельзя. Глубоко…
— Ну что ты за человек! — чуть не в слезах воскликнула Аллочка. — Здесь нельзя, там нельзя! Где же можно?! А почему нельзя? Здесь мелко! Дно — вот оно! Каждый камушек видать! — Оскорбленное девичество бунтовало в ней.
Я нашарил в кармане монетку, оставшуюся от расчета за молоко, бросил в воду. Серебрушка, качаясь, посверкивая, тонула долго, пока, наконец, не легла на дно.
— Так глубоко?! — потрясенно выдохнула Аллочка. — Что же там, посреди озера?..
— Там, вообще, бездна! — успокоил я ее.
Не отрывая взгляда от воды, она задумчиво проговорила:
— Вот так и в жизни: плывешь и не знаешь, что под тобой бездна!
Рассудительность ее, меня тронула. Я знал песчаную косу на выходе из курьи, молча подплыл к мелководью, сказал:
— Купайся. Здесь можно.
Она в готовности сбросила платье. Решительно шагнула из лодки в воду. Я видел Аллочку во всем великолепии молодости. Как ни старался смотреть на небо, вдаль на горные хребты, все равно видел, как ласкала ее плечи голубая озерная вода, видел плавные взмахи золотисто-темных рук, видел в слепящем свете солнца радостный блеск ее глаз.
Ногами буровя воду, освещенная, возбужденная, она подошла к лодке, повернулась ко мне спиной, расстегнула, скинула мокрый лифчик, старательно выжала, просунула под лямки руки, сказала буднично:
— Сзади там пуговки. Застегни.
Пальцы не слушались, пуговки не застегивались, я делал все возможное, чтобы не прикоснуться к влажно-золотистой ее спине. Откинув голову с капельками воды в свисающих колечках волос, напряженно улыбаясь, она смотрела на меня поверх плеча.
Я едва сдерживал себя: еще одно зовущее движение, и нежные её губы вспухли бы от моих поцелуев!
С берега, из-за острова, донеслось:
— О-го-го! Ого!.. Алла, мы ждем!..
Аллочка повернулась, положила руки мне на плечи, прошептала:
— Ты ничего не понял, Володичка? Или ты все понял? — мокрой щекой она прижалась к моей щеке.
Пока мы рассаживались в лодке, протяжно, напористо, прошумело в мохнатых вершинах сосен. На Уральских озерах погода меняется вдруг: перевалит через хребет, скопившийся у подножья тяжелый ветер, и гладкая голубизна вод тут же взрябит, вспухнет перекатами волн, и озеро, протянувшееся между гор на многие километры, превращается в адскую кипень, в которой не устоять ни лодке, ни человеку.
Я правил прямиком к дому. Ветер напирал в бок. Волна шла быстрая, но мелкая, и была надежда, что пересечь открытое пространство мы успеем.
Туча надвинулась, озеро придавило хмарью, ветер лепил к телу рубашки, трепал волосы на головах девчат. Волна пошла круче, с силой ударяла в борт. Плыть вперед в перегруженной лодке мы уже не могли, не могли и вернуться назад. Оставалась рискованная, но единственная возможность пустить лодку по волне. Стихия разворачивала нас прочь от дома.
Я взглянул в безбрежность, куда нам предстояло плыть, сердце сжалось — там, вдали, темная, почти черная вода сплошь пенилась буграми.
— Лёня, поворачивай. Держи строго по волне, — тихо подсказал я, и помог развернуть лодку. Волна теперь догоняла, приподнимала и опускала корму, но не ударяла в бок.
Тамара со Светой притихли, вжали головы в плечи. Аллочка же с высокого переднего сиденья упоенно оглядывала пляску волн, с какой-то даже веселостью, отирала ладонью мокрое от брызг лицо. Бездны под собой она не чувствовала.
Лодку накренило. Властным голосом я крикнул:
— Алла! Быстро на дно. Сидеть!.. Не двигаться!..
Мы были близки к гибели. Волны, обгоняя лодку, с угрожающим шелестом проносились у самой кромки борта. Распашные весла то зарывались в волну, то повисали в пустоте, только мешали уводить лодку от удара в бок.
— Леня! Убирай весла! На кормовике пойдем! — перекрывая шум бури, кричал я.
До жути я ясно представлял, что произойдет, когда одна из волн всей своей тяжестью придавит нас. Девчата закричат, вскочат, и — все, это — уже конец. Плоскодонная лодка опрокинется, все мы забарахтаемся в воде. Стихия никого не пощадит. Я не смогу помочь даже Аллочке: меня первого утянут в глубину тяжелые, не мои ноги.
Едва теплившаяся надежда дотянуть до темнеющего впереди скалистого мыса заставляла двигать веслом, уводить занемелыми от напряжения руками лодку от последнего, гибельного удара. Не знаю, опыт ли многих в прошлом преодоленных бурь, или, сквозь отчаянье, просто улыбнулось нам счастье, но спасительного скалистого мыса с гудящим на ветру лесом мы достигли, укрылись от волн за каменной его грудью.
Какое-то время сидели, не двигаясь, в полном молчании, лодку покачивало, дощатым бортом она успокоительно терлась о береговые камни.
Леничка нагнулся вычерпывать воду, девчата отжимали мокрые платья. Я был не в силах произнести даже слова.
На береговой тверди мы с Аллочкой остались одни. Леничка с Тамарой и Светой уплыли в облегченной от воды и лишних пассажиров лодке вдоль берега к кордону. Он должен был отвезти девчат, возвратиться за нами. Так распорядилась Аллочка. Вступив на берег, она словно забыла о буре, была возбуждена, деятельна.
— Володичка! У нас целый час! — сказала она и нетерпеливо потянула меня вверх, на кручу. Среди огромных валунов, под шелестящими лиственницами, отыскала впадину, забитую мягкой опавшей хвоей. Усадила меня, легла рядом, возбужденно схватила руками мою шею, с какой-то отчаянностью, выдохнула:
— Ну, теперь целуй меня!..
Невинность жаждала лишить себя невинности!
Сумасбродный порыв девичества меня смутил. Я был еще там, среди волн, мне все еще чудилась перевернутая лодка, зовущие взмахи девичьих рук, и головы, головы, с раскинутыми по воде волосами, уходящие одна за другой в бездну…
— Ну, что же ты! Что ты! — торопила Аллочка, суматошно тыкаясь губами в мои одеревенелые губы, щеки, лоб, все крепче прижимая к себе. Я чувствовал дрожь ее рук и не чувствовал своего тела.
Я освободил себя из Аллочкиных объятий.
Прислонившись к валуну, мы долго пребывали в обоюдном молчании. Наконец снова услышал ровный шум ветра в мягких лиственничных кронах, спина уловила тепло камня, еще не остывшего от жары полуденного солнца. Я открыл глаза.
Аллочка сидела рядом, упрятав лицо в подогнутые колени. Мокрое платье липло к спине. Ветер доставал сюда, холодил, стараясь согреться, она ладонями прикрывала плечи. В поникшей ее позе со спутанными на лбу, на щеках, волосами была такая покорность ко всему, что случилось и не случилось, что, охваченный жалостью, я осторожно привлек ее к себе. С детской доверчивостью она прижалась к моему плечу, прикрыть ее было нечем — кроме мокрой рубашки на мне ничего не было. Я повернулся спиной к ветру, уложил Аллочку к себе на колени.
