Только теперь, бережно обнимая, сознал я девичью ее самоотреченность. Готовность отдать себя, обручиться со мной здесь, при молчаливом благословении Уральских гор, перевернули мои чувства. С нежностью, незнаемой до этого часа, согревал я своими губами ее прохладные, приоткрытые в трогательном ожидании губы, с вдруг пробудившейся ревностью, твердил: «Нет, милая девчушечка, никакому летчику я тебя не отдам… Ты будешь со мной. И только со мной…»
Аллочка высвободила руку, ласково гладила мою щеку, шептала, с прощающим упреком:
— Я так хотела нашей близости! Когда мы будем вместе, мы…
Мы, наверное, познали бы близость, здесь, в уединении, под мягкий шум уральских лиственниц, если бы умная мамочка не догадалась доверить доченьку моему мужскому благородству. Даже целуя, я помнил, что должен уберечь Аллочку от нее самой.
Внизу послышался плеск весел, приплыл Ленечка. Когда мы устроились в лодке, на одном сиденье, и Аллочка прижалась, приобняв меня, я увидел даже в сумерках наступившего вечера, как Ленечка понимающе усмехнулся.
Нет, он понял далеко не все.
Размеренно работая веслами, предупредил:
— Мамаша твоя, Алка, места не находит!..
На что Аллочка, еще теснее прижавшись ко мне, ответила:
— Ну и пусть…
На базу возвратились все вместе. Саратовские, гости разместились в одной из комнат дома, предназначенного для приезжих, я отправился к своим родителям. Провожая, Аллочка шепнула:
— Приходи утром. Буду ждать!..
Встретила она меня в легком домашнем халатике, волосы накручены на бигуди, голова повязана чистой марлевой косынкой.
— Не удивляйся моему домашнему виду, — предупредила она, озабоченно ощупывая голову. — Представь: ты неожиданно возвратился из полета. И мы не виделись целую вечность! — она прижалась ко мне, порывисто поцеловала.
В комнате прибрано. Вымытый пол влажно поблескивает. На столе в баночке, малиновые соцветья кипрея. Рядом чайник, две чашки, блюдечко с конфетами. Окна распахнуты, от свежего ветра парусят занавески. Все в ожидании.
Аллочка усадила меня на кровать, встала передо мной, руки положила на плечи. Пальцами, перебирая мои волосы, спросила осторожно:
— Ты хочешь чего-нибудь? — Ждала, притаив дыхание. Я прижался лицом к ее груди, услышал пугливый стукоток ее сердца.
— Ал, — сказал глухо. — Ты же завтра уезжаешь!..
— Ну, и что? Мы же все равно будем вместе!
Ох, как доступно было это юное существо, все уже решившее за себя и за меня. Но я знал: завтра она уедет, мы расстанемся на какое-то, может быть, немалое время. Невозможным казалось мне вот так, бездумно, грубо, ворваться в ее судьбу.
— Ал, все будет, когда ты приедешь ко мне. Когда приедешь, — повторял я. — А сейчас… Ты же хотела угостить чаем?
Я не видел Аллочкиных глаз, но чувствовал, как расслабилась она, сжала ладонями мою голову, поцеловала в лоб.
— Ты хороший, Володичка! Я очень люблю тебя… — Вздохнула облегченно, сказала деловито:
— Садись за стол. Я все уже приготовила! — Подошла к зеркалу, быстро раскрутила бигуди, уложила волосы в красивую прическу.
За чаем Аллочка ухаживала за мной уж точно, как стосковавшаяся в разлуке жена, даже конфету поспешила развернуть, любовно пододвинула к моей чашке. Заговорила, как будто от привычной семейной озабоченности:
— Володичка, нам надо подумать, как все у нас будет. Ты знаешь, я хочу много детишек. Не меньше пяти!..
— О!.. — конфета застряла у меня в горле.
— Да-да, не меньше пяти! — подтвердила Аллочка. — Учебу я оставлю. Ты будешь работать, писать. Я буду женой, хозяйкой и матерью твоих детей. Если я перееду к тебе, мы обязаны подумать и о мамочке. Одну я не могу ее оставить. К тому же, детям нужна бабушка!.. Володичка, я не знаю твоего вкуса, но когда у нас будет большая квартира, непременно оклеим стены, знаешь, такими вот особыми обоями: в голубой фон и золотые розочки, розочки, розочки…
Аллочка обрушивала на меня житейские проблемы, одну за другой.
Заботы предстоящей семейной жизни ее разволновали, она раскраснелась, одухотворенная нетерпением сделать все так, как представлялось в девичьих мечтах, в черных, как августовская ночь, глазах казалось, сверкали звезды! Я слушал, я любовался Аллочкой! И мысленно уповал на мудрость самой жизни, всегда все расставляющей по своим местам.
Ясным виделось лишь ближайшее будущее: я возвращаюсь к себе, в Самару, определяюсь во всех своих делах, где-то в начале октября сажусь на пароход и приезжаю за Аллочкой в Саратов.
Провожая меня, Аллочка призналась:
— Мамочка до невозможности раздражена! С тобой мы лучше простимся сегодня.
Она долго целовала меня, как будто хотела нацеловаться за весь месяц разлуки. Целуя, говорила:
— Люблю… Люблю… Тебе будет хорошо со мной!.. Вдруг что-то надломилась в ней, она всхлипнула:
— Володичка, — сказала жалобно, — Мы не можем сразу поехать к тебе? Ну, увези меня! Увези!.. — Глаза ее были полны слез.
Растерянно я вытирал мокрые ее щеки. Понимал, мамаша Аллочки костьми ляжет, но не допустит подобного безрассудства. Здесь нужно время и время.
Успокоил я Аллочку только так, как успокаивают рыдающую девочку, взял ее руки в свои, сказал:
— Видишь? У тебя десять пальцев. Загибаем: раз, два… десять. Еще раз десять и еще десять! Не успеешь загнуть, пересчитать, я за тобой и приеду!..
— Ты со мной, как с ребеночком — улыбнулась Аллочка сквозь слезы.
— Ты и есть ребеночек, — сказал я, целуя мокрые ее щеки. — Бунтуешь и боишься отпустить мамочкину руку!..
В Самаре я деятельно готовился к предстоящим в моей жизни переменам. На первое время прикупил диван-кровать, два стула. Долго, с любопытством, разглядывал детскую колясочку, но решил, что колясочкой займется сама Аллочка.
Принял должность, на которую прочили меня еще с институтских времен, — всплески гонорарных доходов не казались прочной основой для семенной жизни. Обговорил перевод Аллочки на учебу в один из местных ВУЗов. Даже выяснил вполне осуществимую возможность преподавательский работы для Аллочкиной матери. Это был мой сюрприз. Сюрпризом было, и твердое обещание начальства предоставить мне отдельную квартиру с учетом моего военного прошлого, должностного настоящего и семейного будущего.
Словом, в Саратов я готовился прибыть с вполне обоснованными надеждами на полное взаимопонимание.
Октябрь подошел. Билет в кармане. Чемоданчик уложен. Последнюю ночь перед отплытием я лежал без сна, глядя на окно с отблесками уличных фонарей, вслушивался в протяжные, мне казалось, зовущие гудки пароходов.
А утром вручили мне телеграмму. Развернул почтовый бланк Взгляд выхватил три оглушивших меня слова, только три, без подписи, без объяснений: «Саратов не приезжайте».
Слова были необъяснимы и жестоки.
Я вынул из кармана билет на теплоход, который должен был доставить меня в Саратов, медленно, с еще не понятым чувством освобождения, разорвал.
