Недолог январский день. Четкие тени низких деревьев на сугробе, как стрелки часов, незримо подвигаются и подвигаются по снежному циферблату, пока не погаснет зимнее солнце, окунувшись за деревней в далекие алые сугробы.
Дед Егор лицом сух, узкоплеч, буйно бородат. Сторожит он центральные механические мастерские и гараж. Под его надзором тракторы, комбайны, автомобили и прочая колхозная техника. Дед исправно несет свою стариковскую службу, но, в сущности, равнодушен к ней. Всю жизнь, как говорится, от младых ногтей, был он конюхом и наездником. И в мастерские-то, честно признаться, пошел на старости лет единственно потому, что там сторожу положена лошадь. А без лошади Егору как?
— Ты скажи мне, имеет ли право колхозный пенсионер по закону лошадь купить? — допытывал он меня в первый день, — Черт с ней, я бы корову продал…
Сани бежали легко и раскатисто. Дед Егор правил стоя. Я лежал сзади на охапке сена, пахнущего весенним травянистым тленом, на поворотах держался за отводины, чтобы ненароком не соскользнуть в снег.
Низенькая каряя лошадка Гагара семенила ногами, подбадриваемая вожжой. Когда вожжа с прищелком прилегала к припорошенному инеем крупу, на нем оставались черные продольные полосы. Впрочем, Гагара и сама, без напоминаний, бежала бы охотно. Пока дед обедал, она стояла у ворот, порядочно продрогла на морозе и теперь ей хочется поскорее согреться…
Вечернее солнце, все багровея, нависало над горизонтом, и гребешки снежного наста были так ярко розовы под его лучами, что от их ослепительной ряби начинала кружиться голова.
Наконец, сани влетели в ворота мастерских, скользком ударились в балясину, так что их даже раскатило полукругом и боком поставило точно к коновязи подле проходной. Жокейские замашки у деда…
Проходная колхозных мастерских, она же — сторожка, не страдает избытком мебели. Вся ее обстановка состоит из скамеек вдоль стен, тяжелого конторского стола с тумбами, с зачерниленной столешницей и элегантного на ней белого телефона со скрученным в пружинку проводом. Стол принадлежит завгару, который, впрочем, садится за него не часто, больше занятый то в гараже, то в мастерских, то в колхозном правлении.
Егор прежде брал с собою на службу Султана (того самого, который так грозно встретил меня в первый день), но теперь ему Липистина категорически запретила делать это. Без Султана ей одной дома боязно. Зайди кто — и голоса некому подать. Дед Егор согласился с ее доводами: воров в мастерских и гараже все равно сроду не бывало.
По стенам сторожки развешаны бумажные плакаты, а сбоку двухтумбового завгаровского стола возвышается стенд с деревянными полочками — карманами. По ним разложены книги и брошюры — «В помощь механизатору».
Треть комнаты занимает печь с продолговатой надставленной плитой. Сейчас, в крещенские морозы, она — первая забота сторожа. Несмотря на скудность меблировки и неуютность, проходная не бывает безлюдной. И популярность среди механизаторов ей создает именно печь, щедро источающая тепло.
Шесть часов вечера — время, когда в сторожке смена караула.
Вместо деда Прокопия на пост заступал дед Егор. Церемония сдачи караула довольно проста.
— Кобылу напоил? — спросил дед Прокопий.
— Конечно, напоил. И сена дал, — с достоинством ответил дед Егор и тут же поставил встречный вопрос:
— Объекты проверил?
— Проверил. Все в порядке. Бачок водой заправил?
— Заправил? А кто сегодня дежурит в кочегарке?
— Иванашкин. Угля в запасник привезли?
— Привезли, да больно мелкого. Давай-ка, затопим печь, что-то холодать стало.
Дед Егор начал выгребать клюкой из печи золу и шлак, а дед Прокопий пошел за углем.
Вскоре весело загудела, затрещала печка. От плиты потянуло теплом. А между тем в сторожке становилось все теснее и теснее. Трактористы, шоферы, электрики, слесари, кочегары в задымленных и промасленных фуфайках, прежде чем отправиться с работы домой, считают долгом заглянуть в сторожку. Посидеть, покурить на дорогу, отвести душу неторопливой беседой, узнать деревенские новости.
Новостей много. Но больше всего разговоров вокруг последнего нашумевшего события. Молодой тракторист Виктор Березин поехал ночью (чтоб добраться пораньше!) в дальнюю колхозную бригаду — деревню Таяты — и заблудился. Думал, за тридевять земель уехал, блуждая, но оказалось, что до рассвета колесил за деревней, едва пересек поскотину. Пробираясь впотьмах среди каких-то казавшихся ему незнакомыми березняков и косогоров, он чуть не полетел с отвесного обрыва. Лишь по счастливой случайности в трех шагах от него завернул назад, потом спустился по крутяку вниз и, застряв в речке, — а речка протекает сбоку деревни, — незадолго до рассвета заглушил трактор.
О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.
И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:
— Его счастье, что жив остался. Это ж надо — у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.
— Телепатия… — после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.
Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.
В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки — все у него запорошило мучной пылью.
— Как мололось? — спросил его деловито дед Егор.
— Ничего мололось, с примолом, — ответил не особенно словоохотливый Андрей.
Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.
«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», — вспомнил я слова тетки Липистины.
Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.
Сегодня на восходе того пожара уже не было. И небо вроде ясное, и мороз крепок, и солнце, как обычно, багровое, огромное, но впечатление полыхающего над складскими крышами пламени исчезло. Все дело в том, что солнце выплывает теперь много левее школьной кочегарки и его уже не обволакивает дымом, как прежде.
Солнце стало всходить ближе к востоку — прибыл день. По календарю — на целый час. И как бы с утра ни грозился мороз, ни пускал по логам ледяные туманы, повеселевшие лучи усмиряют его, он сдает помаленьку.
Когда к обеду пригрело, пестрая, красно-белая корова Точка вышла из пригона в ограду и встала у больших ворот. Стоит-постаивает, жвачку пожевывает, глаза чуть прищурила от блещущего снега. Темные тесины ворот быстро нагреваются на солнце и от них веет теплом.
Правильно говорят старики в селе:
— Корову сытней корми до рождества, когда дни холодные, ночи длинные, а потом она и так постоит, на солнышко поглядит.
Точка стельная. Через месяц у нее теленок будет и молоко. Молока все ждут, но особенно кошка Манька, тоскливо мяукающая по утрам у корытца, и дед Егор, принципиально не признающий чая. Каждый раз за обедом он повторяет притчу:
— Раньше бывало расправишь бороду: давай-ка молока, старуха. А теперь: чайку бы пошвыркать, что ли? — и бороду в горсть.
Тетка Липистина ждет не дождется молока, потому что в феврале сын Петро приедет из Норильска в гости. Внучку привезет. Три года всего внучке, и без молока ей нельзя.
У коровы есть дочь Телка. Полуторагодовалая. В мать — пестрая. Живут они вместе. Из одного навильника сено едят, из одного корыта воду пьют. И ночуют в хлеве в одном стойле. А рядом в клетке два подсвинка. Тетка Липистина планировала осенью взять боровка и свинку. Когда пришла покупать, хозяин открыл затворки в пригоне и сказал:
— Выбирайте сами.
Тетка Липистина придирчиво выбрала из целой стаи поросят лучшего боровка и лучшую свинку. А потом, через месяц-полтора, вбегает вдруг в избу и кричит с порога:
— Егор, ведь обе свинки оказались?!
— Как оказались?
— Так выбрала, бестолочь старая.
— Может, продадим одну? — сказал дед Егор.
— Да нет уж, к чему теперь продавать, пусть растут.