В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.
– И чего б мне не жить там?! – вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что-то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. – Но не-е-ет…
Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:
– Придурошный или придуривается.
Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по-летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.
Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно-серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они – в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых "переодетых комиссаров", ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками "Гра". Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.
Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:
– Куда прёшь, как на буфет?
– Важное дело! К начальнику контрразведки.
Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.
– Следуй! – двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа "Гра".
Начальника военной контрразведки Онуфриева на месте не было, и гостя привели в кабинет поручика Панкеева. До германской войны Панкеев служил секретарём суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии Комуча сумел устроиться в контрразведку – на передовую его больше не тянуло.
Он сидит за массивным дорогим письменным столом, взирает на стоящего мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:
– С девятьсот второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года – если угодно, извольте проверить – служил, понимаете-с, секретным агентом… Москва, Петербург… Имел восемь награждений! Одно – за подписью его высокопревосходительства господина министра… – назвал фамилию сановника, в уважительной скромности понизив голос до шёпота.
– Действительно? – поручик пренебрежительно хмыкнул, скрывая заинтересованность. – Да вы сядьте. – Кивнул на венский стул.
Гость, со значением помолчав и даже как будто собираясь кашлянуть, но не кашлянув, сел.
"Нос картофелиной, – отмечал Панкеев, – выраженные надбровные дуги. Зауряднейшая деревенская физиономия… если бы не проницательные глаза". Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:
– Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете…
– Увы-с! – пришелец рассказал, как после Октябрьского переворота скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.
– Но меня вполне могут тут знать, – поведал он с доверительной многозначительностью: – Вы, господин поручик, не правый эсер будете?
– В партиях не состоял и не состою! – сухо заявил Панкеев, спохватился и покраснел: он, офицер контрразведки, отвечает на вопросы какого-то субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:
– Фамилия ваша или как там, чёрт, псевдоним?
Человек с достоинством произнёс:
– Исконная моя фамилия – фон Риббек!
Поручик воззрился на него в изумлении.
Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания из книг о деле разведки и контрразведки: красные от его работы понесут страшный, невосполнимый для них урон.
– Да только, господин поручик, имеется загвоздочка: почему и спросил, не эсер ли вы… Эсеры, которые теперь у вас верховодят, могут мне за прошлое… вполне верёвку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить, им не открывая. Для пользы ж дела!
Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:
– С моей стороны возражений нет. Вернётся начальник, я с ним переговорю о вас. А пока примите совет: вступайте в полк, в котором оказались. Когда вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.
И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на довольствие.
Ромеев в гимнастёрке из желтовато-зелёной бязи, опоясанный ремнём, лежал в теплушке на соломе. Под головой – скатка шинели. Ещё он получил медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два брезентовых подсумка с горстью патронов в каждом.
Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве, что росла меж запасных путей, грелись на осеннем солнце. Другие отправились на привокзальную площадь.
В теплушку заглянул Лушин:
– Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория…
– Не нуждаюсь! – прорычал Ромеев.
Подошедший Шикунов благожелательно заметил:
– А на воздухе-то привольно… Вышли бы.
Лушин добавил, что на перроне из-под полы торгуют самогонкой. Ребята пошли: сейчас принесут "баночку".
Преданно сидя возле своего спасителя, Сизорин просяще потянул:
– Выходи, а? Дядя Володя… – Ему было неловко назвать сорокалетнего человека просто Володей.
Тот порывисто встал, выпрыгнул из теплушки.
– Ну ш-што они там мудрят?! Мне же работать надо, работать, работать!
Добровольцы переглянулись. Ромеев заговорил со злым возбуждением: да, он может с ними в пехоте быть, пожалуйста. Но большевицкие шпики – они ж кругом! Скольких он мог бы зацапать: с его опытом, с его "тонкостью". Для того и пробирался к белым, чтобы в контрразведке служить!
Лушин, не любящий тех, кто пренебрегает возможностью выпить, услышав к тому же, по его мнению, глупость, изобразил человека, который не позволяет себе насмешки, но удивлён безмерно:
– Чего они тут делают, шпики? Бомбу в вагон кинут? Не слышно было такого.
– А если они агитировают, – наставительно и, как всегда, приветливо произнёс Шикунов, – то дружина их берёт и в момент – за пакгаузы. Готово! На рассвете расстреляли двоих. Я ходил поглядеть: лежат.
Ромеев вскинулся в страстном негодовании:
– Кокнули невиновных, вполне могу сказать! Видал я дружинников этих. Ни в коей степени они подлинных лазутчиков не раскусят. А что те здесь делают – скажу…
В Самаре скопились основные силы Комуча. Отсюда эшелоны отходят по двум направлениям: на юго-восток, к Оренбургу, и на восток, к Уфе. Задача большевицкой разведки: узнать, куда больше войск отправляют? Если, скажем, на Уфу, то красные свои главные силы бросят на Оренбург, где белые слабее. Разобьют, а затем навалятся и на уфимскую группировку.
Ещё очень важно, до какой станции следуют эшелоны. Если до Кротовки – до неё три часа езды, – то узел обороны будет там. Чтобы её взять, красным придётся подготовиться, подтянуть новые войска. Если же эшелоны идут до Бугуруслана, то на расстоянии в двести верст до него серьёзной обороны белые не готовят. И, значит, большевики станут наступать ускоренно, не снимая частей с других участков.
– Вы через неделю-две, к примеру, вступите в бой. Будете драться – храбрей некуда. Но судьба боя уже сегодня решается, здесь! – Ромеев показал на составы, занявшие все пути, на толпящихся военных и разношёрстный люд.
Быбин закреплял пуговицу на запасной нижней рубахе. Откусывая нитку, степенно заметил:
– Неуж в нашей контрразведке про то не знают?
– Оно, конечно, как не знать, раз они – офицеры… – нервно поморщился Ромеев. – Но надо ещё лазутчика выследить! Кто на это годен – более меня?
Посетитель заинтриговал Панкеева. Вспомнилось, что недавно к ним в контрразведку обращался за вспомоществованием внушительного облика старик по фамилии Винноцветов – в прошлом один из высших чинов политического сыска. Бежав из Москвы от большевиков, он прозябал в Самаре в плохонькой гостинице рядом с вокзалом. Поручик послал за ним…
Винноцветов, огромный обрюзгший, лет шестидесяти пяти господин с седыми "английскими" полубаками, грузно, сдерживая кряхтенье, опустился в кресло.
– Фон Риббек, говорите? – в приятной задумчивости улыбнулся, вспоминая, потирая оживлённо белые руки с отечными пальцами. – Это, знаете, хо-хо-хо, фигура! – и вкусно причмокнул, как гурман, толкующий об изысканном блюде. – Разгром эсеровской партии в девятьсот шестом-седьмом – какую он здесь сыграл роль! Его заслугу трудно преувеличить. Талант бесподобнейший!
