Фу ты, ничего не разобрать. А ведь идеологический вуз закончила. Алька пожалела красного как рак Архангельского и одернула юбку.
Впрочем, что там было насчет «активности масс»? Хорошая мысль. После собрания надо быстро заскочить к завотделом и напомнить ему про обещанную командировку в область. «Строительство птицефермы закончено досрочно!» Обещал ведь. Как ни крути, а добавка к жалованью. Пара таких поездок да еще тринадцатая зарплата… Тогда она сможет перехватить в долг у Мишеля денег на фирменные зимние сапожки, которые Риткина знакомая где-то надыбала.
«…Доблестные строители обеспечили счастливое будущее советских кур, самых синих птиц в мире…» Ничего, сапожки того стоят. А еще хочется французские духи… И без хороших книг не обойтись…
Алькины сладострастные мысли были прерваны довольно неслаженными аплодисментами, заглушаемыми хлопаньем откидных сидений. Народ устремился к выходу.
Алька, крикнув закадычной подруге Ритке, чтоб не ждала, ринулась в кабинет завотделом. Через пять минут, рассыпаясь в благодарностях, потрясая в воздухе командировочным удостоверением, она спиной выдвинулась из кабинета, схватила в гардеробе куртку и рванула к проходной, едва не сбив с ног старого вахтера Петровича.
Оказавшись на набережной Фонтанки, Алька перевела дух. Ничего, и так и так опоздала. Ни к чему появляться перед влюбленным в нее Мишелем с красной физиономией и прилипшей к потному лбу челкой. Тем более что идти тут не больше десяти минут. Никуда он не денется.
Алька огляделась. Разгар осени — красиво! Золотые и красные кроны отражаются в воде, заходящее солнце окрашивает стены домов в благородный терракот, ветерок метет по асфальту сухие листья… Но уже довольно холодно, черт возьми!
Алька накрутила вокруг шеи длинный вязаный шарф, постукивая новыми набойками на каблучках, миновала «Лениздат», свернула на улицу Зодчего Росси и от удовольствия причмокнула: кра-а-сиво-то как… будто вовсе и не в совдепии живем…
После встречи с Мишелем надо заскочить в продуктовый и бегом домой. Екатерина Великая уже заждалась, одна за стол не садится. Екатериной Великой за величественную осанку и царственные манеры прозвали Алькину бабушку, отцову мать, соседи.
Это было ритуалом. Даже зная, что Алька задерживается по работе, идет в театр с подружкой или на очередное свидание, Екатерина Кирилловна стелила белую крахмальную скатерть, накрывала стол на два прибора и ждала. Сказывалась белая кость.
Когда-то вся квартира на третьем этаже дома по 6-й линии Васильевского острова принадлежала ее отцу, адмиралу царского флота, точнее — их большой и очень дружной семье.
После революции («переворота» — как, презрительно вскидывая брови, говорила бабушка) началось постепенное уплотнение. Старые хозяева — кто умер, кто попал в места не столь отдаленные, да так и не вернулся. И наконец остались жить в двух комнатах из прежних восьми Алькина бабушка с мужем да сын их Василий, будущий Алькин отец.
Муж Екатерины Великой погиб в войну. Точнее, умер от голода во время блокады: его, как военного инженера, оставили в городе. А Екатерину Великую отправили с сыном в эвакуацию. Когда весной сорок четвертого она вернулась в город, то застала только неухоженную могилу на Серафимовском.
Сын вырос, по стопам деда пошел в морское училище, стал офицером, мотался по всей стране и где-то между Одессой и Калининградом, не спросив благословения матери, женился.
А потом родилась Алька. Маленькую внучку Екатерина Великая видела всего несколько раз, поскольку служил сын далеко от Ленинграда.
Так, скитаясь с родителями по всей стране, Алька подросла, пошла в школу. Вскоре сменила ее на другую, в другом городе, потом на третью… Она так привыкла к этим сменам мест жительства и учебы, что и расставаться научилась легко, и привязанностями старалась не обзаводиться. Чтобы после не страдать…
Потом Алькины родители затеяли развод. Альку, подальше от скандалов, отправили к бабушке в Ленинград. Мать ее вскоре вышла замуж второй раз, да так больше на Алькином горизонте и не появилась, а отец через пару лет умер, прямо на службе, от инфаркта.
Алька же, попав наконец в настоящий дом, пригрелась, прижилась в ранее незнакомом городе, точнее, почувствовала вдруг, что здесь-то и есть ее корни.
Так она закончила десятилетку и поступила в университет, на журфак, потому что, еще учась в школе, обнаружила вдруг, что обладает «легким пером», и начала печатать — то в «Ленинских искрах», то в «Костре» — небольшие рассказики о том, что повидала, скитаясь вместе с родителями по «необъятным просторам родины».
Едва вырулив из-за угла Пушкинского театра на площадь Островского, Алька увидела Мишеля. Высоко подняв воротник куртки и грея руки в карманах, он ждал ее у входа в садик.
Чуть запыхавшись, Алька на всем ходу притормозила возле окоченевшего Мишеля, подхватила его под руку и закружила.
— Ну, Мишечка, дорогой, не сердись, собрание, понимаешь, праздник ведь на носу, годовщина того, этого самого… — И Алька подставила для поцелуя щеку. Почувствовав прикосновение холодного носа, она засмеялась: — Ведь не сердишься, правда?
— Что ты, Алечка, подумаешь, какие-то полтора часа. Мне ведь не привыкать — на улице… — Мишель зябко повел плечами. — Да ладно, пойдем в кино, Алечка, в «Колизее» комедия с Челентано…
— Нет, мой дорогой, бабушка заждалась, и еще в магазин надо. Книгу принес?
Мишель достал из видавшего виды кожаного портфеля обернутую в газету книгу.
— Ты поосторожнее, в транспорте не читай, сама знаешь.
— Да не волнуйся ты, не впервой. Миш, мне двести рублей позарез надо. В феврале верну. Выручишь?
— Конечно, Алечка, о чем разговор, тебе сейчас?
Они двинулись через Катькин садик. Здесь все было как всегда. Посередине стояла Императрица, по бокам, на скамеечках, склонив головы над шахматными досками, сидели энтузиасты игры, в глубине — томно слонялись женственного вида юноши.
Алька искоса посмотрела на Мишеля. Высокий, кареглазый, милый, преданный… Она коротко вздохнула:
— Миш, хочешь, поедем к нам. Екатерина Великая пирог испекла. Она тебе обрадуется.
Мишель оживился:
— Конечно, поедем, Алечка, сейчас такси поймаем и поедем. Я твою Екатерину Великую люблю, сама знаешь…
У этой любви, надо сказать взаимной, была своя история. Вообще-то первой с Мишелем-«холодником» познакомилась Екатерина Кирилловна, а потом уже Алька. А случилось так.
Когда потихоньку из дому был вынесен фамильный кузнецовский сервиз на двенадцать персон, потом памятные безделушки из мейсенского фарфора, потом все столовое серебро, кроме украшенного витой монограммой половника, — дело дошло до картин и книг.
Распродажу последних Екатерина Великая оттягивала, как могла. Но ее пенсии на них двоих с Алькой никак не хватало. Стипендия же Алькина суть дела кардинально не меняла.
И вот однажды, скрепя сердце, она повлеклась в «Букинист» на Литейном, сдавать прижизненное издание «Горя от ума». Возле входа в магазин симпатичный молодой человек осведомился, что она хочет продать.
По причине исключительно скверного настроения Екатерина Кирилловна в несвойственной ей грубой форме заметила, мол, не его это, в сущности, дело. Молодой человек с предельной учтивостью произнес в ее удаляющуюся спину, что все равно он заплатит больше.
Цена, которую предложил продавец, даже ей, весьма далекой от коммерции особе, показалась оскорбительной. Выплыв из дверей магазина, она величественно кивнула молодому человеку.
Но поскольку показывать товар из-под полы или, что еще хуже, заходить в ближайшую подворотню она не считала для себя возможным, то молодой человек с внушающей доверие наружностью был милостиво приглашен в гости.
Надо сказать, Мишель оправдал ее ожидания. Он по-настоящему знал книги, любил их и мог говорить о них часами. А своим не вполне законным, по советским понятиям, делом занимался не ради какой-то баснословной наживы, а, скорее, по наследственной склонности: его прадед приехал в конце девятнадцатого века в Петербург из Ярославля и стал «холодником», то есть торговал книгами на улице, с лотка.
Услышав эту историю, Екатерина Великая Мишеля душевно полюбила и открыла ему двери своего дома. А Мишель, в свою очередь, влюбился безответно в Альку, навещал их, когда было время, и помогал чем мог, безотказно.
С тех пор прошло пять лет.
…Проводив Мишеля и убирая со стола, Екатерина Великая беззлобно выговаривала Альке за ее бессердечность:
— И что же ты, негодница, голову ему морочишь. Отпустила бы парня на все четыре стороны.
Алька подняла на нее свои смеющиеся прозрачно-голубые глаза:
— Так ведь скучно будет, бабулечка!
