Монастырский молчал. О том, как прошел его первый бой на этой войне, знали лишь двое. Второй, как справедливо заметил бородач, уснул навечно.
В восемнадцать лет люди не особенно склонны философствовать. Скорее наоборот. В этом возрасте многое представляется ясным и простым. И все же, идя по жар кому густому лесу, запахи которого пьянили как вино, по лесу, наполненному криками, щебетом, щелканьем, гудением, жужжанием бесчисленных птиц и насекомых, шумом ветра в листве, скрипом деревьев, где дыхание перехватывало от яркости красок, он не мог забыть, что убил человека…
— Эй, борец (так партизаны прозвали Монастырского, узнав о его спортивной специальности), чего загрустил, будто милка поцеловать не дала? Какое дело сделали! Всем отрядом будем по округе с аусвайсами что по бульвару разгуливать.
Они долго шли лесными большаками, истомленными, жаркими полями, ромашковыми лугами и снова лесными дорогами. Искупались в тихой узкой речушке с осклизлыми илистыми берегами, с бритвой-травой у воды, повалялись часок нагишом под добрым солнцем, выстирали пропахшие потом гимнастерки и тут же напялили на себя — ничего, дорогой высохнут!
К вечеру вернулись в отряд. Скрывая гордость, доложили о выполнении задания, и завалились спать.
Наутро Монастырский и два его товарища согласно полученному наконец ночью по радио приказу отправились на соединение с основными силами своего особого отряда. Они так и не узнали, что среди захваченных в полицейской управе документов оказались списки советских активистов, списки полицейских осведомителей, планы местных карательных операций, имена и телефоны разных немецких начальников.
Не было только бланков аусвайсов…
Монастырский еще несколько раз ходил на задания. Попадал в переделки. Был легко ранен. А затем на скорую руку, как тогда частенько водилось, окончил курсы младших лейтенантов и был направлен на фронт командиром взвода войсковой разведки.
Теперь война стала для него ремеслом. Вернее, его жизнью. Другой-то он, в общем, пока еще не знал. Школа, один курс института и вот — война. Было у нас такое поколение, сначала познавшее смерть, а жизнь потом. Это для тех, для кого смертью все и не закончилось.
Монастырский был хорошим разведчиком. Сильный, отчаянно смелый, решительный, искусный, уже опытный, он был страшен в бою. Отпустил бороду и усы и выглядел как тот бородач партизан — лет на двадцать старше своих двадцати.
— Хорош! — сказал ему как-то комбат. — Имя, фамилия — прямо целая религиозная программа. Святослав— славный, знаменитый, значит, святой да еще Монастырский, хоть в монахах я тебя плохо вижу. — Комбат рассмеялся — А рост, а голос! Тебе б космы отпустить — за такого дьякона все митрополиты передерутся…
Монастырский посмеивался, он не отличался многословием.
Людей себе он подобрал сам. Как и все войсковые разведчики, это были лихие, хлебнувшие войны, хоть и молодые, ребята, отчаянные в бою, надежные в дружбе. И еще — спортсмены. Монастырский разыскивал в полку тех, кто занимался до войны борьбой, тяжелой атлетикой, боксом, стрельбой, искал лыжников и бегунов, придирчиво расспрашивал о результатах, о разрядах.
Иногда даже устраивал практический экзамен. Приглянувшихся перетаскивал к себе.
Его взвод вскоре стал лучшим не только в полку, а и в дивизии, о нем ходили легенды. Прошло время, и Монастырского назначили командиром роты. Грудь его украшали три ордена и медали. В большинстве операций он участвовал сам.
У войсковых разведчиков дел много. Одно из главных — добывание «языков» И тут Монастырский не знал себе равных. В какие только переделки он не попадал, охотясь за «языками»! Каких только «забавных» случаев не вспоминали разведчики в минуты отдыха, хохоча во все горло!
Ну как же! Вот подобрался однажды Монастырский к передовому секрету врага, залег, выжидая удобный момент. Наконец ему показалось, что притаившийся фашист отвлекся, засмотрелся. Монастырский весь сжался, готовясь к броску. Но в это время в окоп подполз фельдфебель. Ого! Это тебе не солдат! Надо брать фельдфебеля! Монастырскому уже приходилось справляться с двумя. Он вновь начал готовиться к атаке. Тут в окопе немцев появился третий — лейтенант! Офицер! Совсем здорово! Только справиться с тремя не так-то просто. Да больно соблазнительна добыча! Монастырский решил рискнуть. И вдруг в окоп медленно и неуклюже вползла еще одна фигура — капитан! О чем-то посовещавшись со своими подчиненными, он отправил лейтенанта и фельдфебеля обратно, а сам остался с солдатом.
Монастырский понимал, что в его распоряжении секунды — капитан не задержится, надо действовать быстро.
Словно ящерица, бесшумно и молниеносно проскользнул он немногие метры, отделявшие его от вражеского окопа, и спрыгнул в него. Точным ударом ножа прикончил солдата, кулаком оглушил офицера и, взвалив на спину, быстро пополз к своим.
Такие операции проводились нередко. И хотя «язык» в тот раз попался что надо, но главное, из-за чего историю эту долго потом вспоминали, была юмористическая сторона, которую разведчики умудрились в ней усмотреть.
— Ну дает ротный! — веселились они. Сперва фельдфебель, за ним лейтенант, за ним капитан! Товарищ лейтенант, чего ж не погодили? Может, какой генерал или фельдмаршал сиганул бы! Али сам Гитлер! Погодить надо было.
Они хохотали, не думая о том, что главным-то был смертельный риск, которому они ежечасно подвергались, что поймать в качестве «языка» Гитлера или фельдмаршала шансов мало, а вот получить пулю в живот или осколок мины в сердце — проще простого. И что до конца войны дожить им при их военной профессии будет трудновато.
Разведчики получали ранение не в своих окопах, не среди своих, а в расположении врага, иной раз в десятке километров за линией фронта. Это почти всегда означало смерть, потому что уйти от преследования, добраться к своим с тяжело раненным товарищем — дело безнадежное. И все же раненых никогда не бросали, иной раз погибали вместе с ними, но несли на себе, пока могли.
Бросить товарища просто никому бы не пришло в голову.
Однажды в далеком поиске наткнулись на патруль, завязалась перестрелка. Патруль уничтожили, но сами понесли потери: один разведчик был убит, другой тяжело ранен. Остались Монастырский и сержант. А сведения, что добыли, цены огромной. Выяснили: на этом участке готовится наступление — и определили какими силами.
— Вот что, сержант, — приказал Монастырсикй, — топай до дома, и доложи командованию. Тут и минуты терять нельзя. А я его понесу, — и он указал на раненного.
— Одному не снести, товарищ лейтенант. Тут же километров поди пятнадцать…
— Выполняй приказание, топай до дома, — сухо говорил Монастырский. — За меня не беспокойся — доберемся.
Приказ есть приказ, и, с тоской взглянув на оставшихся, сержант через минуту скрылся в лесу.
А Монастырский расстегнул ворот гимнастерки и, не обращая внимания на моросивший осенний дождь, принялся рыть саперной лопаткой могилу погибшему. Земля, к счастью размокла от дождя, и через час он уже записывал в блокнот координаты безымянной могилы.
Сколько таких могил пораскидала война!.. В лесных чащобах, в глухих балках, у степных курганов. Иные разыскали потом вернувшиеся с войны товарищи, пионеры-следопыты, иные так и заросли травой, потому что вырывшие их сами покоились в могилах. А те, кто лежал под холмиками в лесах и степях, назывались без вести пропавшими. Но на войне никто без вести не пропал. У каждого был свой путь. Возвращались порой через много лет солдаты из дальних госпиталей, из горького плена. Кто не вернулся, тоже не пропал без вести, — он погиб в боях. Безвестной осталась лишь затерянная где-то могила.
Монастырский вытер с лица пот, дождевые капли, а быть может, и нечаянную слезу, пролитую по товарищу, взвалил на плечи тяжелораненого и медленно побрел к своим. Это был долгий и страшный путь, длившийся без малого двое суток.
Раненный бредил, стонал и вскрикивал, просил пить. Монастырский как мог перевязал его, поил из фляжки. Дождь не переставал. Все в лесу промокло, земля превратилась в болото, чавкала под ногами, уходила. С ветвей лились холодные струйки. Вяло шелестела листва; брезентовые небеса, ровно-серые, без оттенков, проглядывали порой, когда непонятно откуда взявшийся порыв ветра раздвигал кроны деревьев. Промозглый воздух студил разгоряченное тело, и Монастырский радовался этому. Ему было жарко, пот заливал глаза, сбегал по спине. Только огромная физическая сила, закалка позволяли ему идти метр за метром со своей тяжелой и с каждым шагом тяжелевшей ношей.
Он старался припомнить что-нибудь веселое и радостное. Тогда становилось легче идти и короче казалась дорога. Но настороженность не покидала его. Он ловил каждый звук, замечал каждое движение в лесу. Огромный, заросший густой бородой, тяжело дыша, он шел, словно лесной зверь, ежесекундно ожидавший нападения, ежесекундно готовый к схватке.
