Однажды вечером птицы готовились лететь к старой плотине. Солнце — громадное и жаркое — уже трепетало над дальним краем равнины. Косые лучи позолотили верхушки трав, заалела река, засеребрились плывущие в воздухе обрывки паутины. Весенний вечер вступал в свои права.
В этот день утка снесла свое последнее яйцо и в последний раз вернулась к другу.
Тело ее горело. Аппетит пропал. Изредка, больше по привычке, она лениво ныряла на дно, чтобы ухватить там улитку или несколько икринок, а потом подолгу оставалась на одном месте, неподвижная и задумчивая. Ласки селезня ее тяготили, нежность утомляла, и утка упорно и равнодушно сторонилась его. Птицы грелись на солнышке, молчаливо вслушиваясь в напевное журчанье реки. Весь этот день селезень не спускал с подруги глаз, следовал за ней повсюду, и ей ни разу не удалось его обмануть.
Выше по реке внезапно затрещала сорока. Селезень вскочил. Над ними, тяжело взмахивая крыльями, пролетела цапля. Приближалась какая-то опасность. Утка незаметно укрылась в ивняке. Селезень остался на месте и замер, весь обратившись в слух… Треснула сухая ветка, и на несколько секунд вновь воцарилась тишина. В зарослях показались высокая коричневая шапка Таке и еще что-то — длинное и блестящее…
Селезень все настойчивей звал подругу. Тревожно крякая, он бегал по берегу, предупреждал ее, умолял, но утки нигде не было видно… Что-то ослепительно сверкнуло, воздух дрогнул. Острая боль пронзила грудь селезня, он судорожно вскинул крылья и упал в воду…
Гром выстрела прокатился над рекой. Утка с шумом рванулась из кустов и, поднявшись над ивами, увидела белое облачко дыма и умирающего друга, плавающего в окровавленной воде. Больше она на него не глядела. Ведомая могучим и непобедимым инстинктом, она неслась к своему островку. Тихонько опустилась на воду и через заросли тростника пробралась к гнезду. Разрыла прикрывающий яйца пух и осторожно опустилась на них…
В небе угас последний луч солнца, только река еще поблескивала среди потемневшей равнины. Наступала ночь, встреченная меланхолическим кваканьем лягушек.
С тихим плеском набегали на берег волны. Утка, не шевелясь, сидела на яйцах. Ее маленькая головка неподвижно торчала над гнездом. Взгляд птицы, казалось, погрузился в созерцание таинственной силы, которая так властно захватила и оглушила ее. Словно бы размышляя об этом, она ловила таинственные шорохи весеннего вечера, слушала, как растут цветы и травы, и пыталась понять неуловимое кипение окружающей ее жизни.
У самой ее головы припозднившийся муравей силился утащить в муравейник пушинку, а далеко в поле как безумный кричал перепел.
Дамга
© Перевод А. Полякова
Дамга — старая волчица — употребила весь свой опыт и смекалку, выбрав себе логово именно здесь, в узкой расщелине между известняковыми скалами, почерневшими от времени, обросшими лишайником и мхом. Скалы образовывали сплошную стену, высотою в несколько метров, и постепенно уходили в землю, где росли дикая герань и папоротник. Густой лес надежно защищал этот уголок со всех сторон. Молодые жилистые побеги соснового стланика сплелись перед самым лазом в щель, а сразу под ним круто спускался обрыв, который издали казался мрачным и неприступным.
Тут никогда не проходил ни человек, ни скотина — никто, кроме лисиц да неуклюжего барсука. Но и те предпочитали обходить стороной темную дыру, откуда несло запахом Дамги и ее выводка.
Напротив, меж стволов деревьев и сквозь тонкие веточки, проглядывала светло-зеленая плешинка пастбищ. Там не спеша бродили стада овец, лениво тащились за ними собаки и пастухи с толстыми палками на плечах.
Днем Дамга сидела столбиком перед входом в логовище или лежала на брюхе с вытянутыми перед собой лапами, положив на них свою массивную голову, и внимательно всматривалась в даль.
Как огромное белое пятно, перемещалось по пастбищу стадо. Дамга улавливала своим чутким слухом хруст сочной травы, пережевываемой сотнями челюстей, сопение и доханье овец. Желтые глаза волчицы с налитыми кровью зрачками жадно пожирали молоденьких ягнят, всю эту громаду живой плоти. При этом ее пасть сама по себе широко открывалась, исхудавшее тело охватывала дрожь, очи пламенели, а из зева по высунутому языку стекала тонкая струйка слюны. Дамга начинала глухо рычать, когда взгляд ее натыкался на собак. В ее груди ни на миг не затихала лютая ненависть к этим лающим существам. В этом бескрайнем жестоком мире еще сильнее их она ненавидела только двуногое животное, которое прострелило ей заднюю лапу два месяца тому назад. Рана до сих пор побаливала, и эта боль пробуждала жгучую звериную ненависть ко всем людям.
Тогда Дамга была матерью и жила не только для самой себя. Ей приходилось старательно скрывать свое логово, где копошились четыре волчонка, пока еще со светло-синими глазками, несмышлеными, тупыми взглядами. И когда она была вынуждена пробегать близ пасущегося стада, то из опасения за свой выводок постукивала зубами; за нею устремлялись с бешеным лаем огромные темно-серые псы; звонкие крики пастухов сотрясали воздух и ударялись об окрестные скалы, где эхо раскатисто повторяло их: те-у-у-у, дю, дю, ю! Караман!
Дамга добегала до леса и сбавляла ход. Она намеренно делала крюк по ложбине и пересекала пригорок в направлении, противоположном ее логовищу. Одна за другой отставали собаки, продолжая надрывно лаять и щетиниться. Она хорошо изучила каждую из них, узнавала их по голосу. И лишь когда за нею увязывалась беспородная зловредная собачонка, Дамга пыталась заманить ее в овраг, чтобы там разорвать на куски.
Кисловатое собачье мясо все же лучше, чем ничего, — это тоже свежая кровавая пища. Ведь Дамге требовалось теперь питаться за пятерых. Четыре сереньких живых комочка жадно впивались в ее отвисшие соски и, если молока не было, больно кусали их своими щенячьими зубками и сердито царапали лапками. А Дамге приходилось теперь часто голодать. Лишь изредка ей удавалось прихватить зайчишку или каменную куропатку, усевшуюся на яйца, но они не утоляли голода — наоборот, еще сильнее разжигали жажду свежего мяса. И тогда она, отгоняемая лаем собак и пастушьими криками, всю ночь носилась вокруг загона для овец, тщетно пытаясь хоть что-нибудь урвать. От бессилия и отчаяния волчица начинала выть, сидя на задних лапах, задрав высоко к небу морду, и ее жалобный стон постепенно переходам в крик ярости и злобы, которыми она, казалось, была готова затопить всю вселенную.
На высокой поляне, откуда хорошо просматривался весь этот девственный край — горный массив, покрытый похожим на вздыбленную шерсть лесом, глубокие овраги и речная долина, — Дамга останавливалась и оглядывалась по сторонам. Взгляд ее алчно ощупывал складки низин, поднимался к небу и устремлялся за горизонт, туда, где исчезала земля, необъятная, безграничная. Бывало, что она пускалась бежать без отдыха, все вперед и вперед — к солнцу, указывающему своим вечерним пожаром дорогу в забытый всеми мир, который ей так хотелось достичь. Она преодолевала бугор за бугром и выбегала на открытое поле. Тогда позади нее на небо выкатывался месяц. Волчица глядела на его окутанный тучками диск, останавливалась, чтобы повыть, и снова бросалась вперед, пока за ее спиной вновь не всплывало солнце.
Так она пробегала до шестидесяти километров за ночь, отсыпаясь днем в зарослях кустарника. Но, став матерью, Дамга прекратила свои ночные странствия. Какая-то неведомая сила упорно толкала ее назад, к логовищу, когда, промышляя по ночам возле сел, она вдруг оказывалась далеко от него. Охваченная приступом беспокойства и материнской нежности, Дамга едва ли не рысью с добычей в зубах, поскуливая, неслась к своему жилищу, сгорая от нетерпения поскорее увидеть своих детенышей.
Вся жизнь ее теперь протекала в постоянных хлопотах о пище, безрадостном одиночестве, вечном страхе и неудовлетворенности. Волчата быстро подрастали, теперь им требовалось больше материнской заботы и мяса. Дамга, как любящая мать, старалась обеспечить их в достатке и тем и другим. Долгими часами она лежала у опушки поляны, куда вечерами приходили пощипать траву косули. Волчица приобрела сноровку в охоте на молодняк: вместо того чтобы бросаться вдогонку за маткой, которая к тому же притворялась хромой, она сразу принималась отыскивать пятнистого козленка, притаившегося в кустах. Дамга убивала его одним шлепком лапы на глазах у жалобно верещащей матери, прежде чем затихал шумок от его попыток увернуться на своих слабых ножках от ее страшной пасти. Насколько с каждым днем подрастали волчата, настолько более жестокой и дерзкой становилась Дамга. Ее звериные инстинкты, коварство хищницы обострялись до крайности.
Она истребила почти весь молодняк в округе и принялась нападать на взрослых косуль, обычно поджидая их у родника, куда они приходили на водопой. Ей уже удалось задрать трех самцов, чьи покрытые еще весенним пушком рога потом нашли в лесу дровосеки. Дамга регулярно караулила возле источника, пока однажды случайно не столкнулась непредвиденно с опасным для себя врагом, о котором до тех пор имела в своем волчьем мозгу весьма смутное представление. Еще не зная всего, она вступила с ним в молчаливое, незримое противоборство. Это произошло как-то тихим августовским вечером.
